Я буду у тебя шафером! Жаль, что Боря не сможет быть. Боря Бугаев — телесно, Андрей Белый — духовно. Впрочем, нет, духовно он будет с нами. И ты встретишься с ним, когда уже будешь вместе с Любой. Приедешь в Москву, и все московские «аргонавты» сомкнутся вокруг тебя…
Уходят.
Появляется А н д р е й Б е л ы й. Стихи он читает танцуя. Он эксцентричен, но изображать его надо очень осторожно, потому что это не кривлянье, не клоунство — он искренен в своем сомнамбулическом вдохновении. По слову Марины Цветаевой, он «странный, изящный, изысканный, птичий…».
Б е л ы й.
Внизу проходят Б л о к и Л ю б а.
Белый замирает. Он их не видит, никто не зовет его и никто к нему не стучит, но он напряжен…
Б е л ы й. Да!.. Войдите!..
Ждет. Ждет, ждет! И вот наконец входит Б л о к, строгий, прямой, даже чопорный. С ним — Л ю б а. Идут торжественно.
(В изумлении.) Это — вы?
Б л о к (несколько сконфуженно). Я.
Люба смеется, Белый смотрит на Блока.
Б е л ы й. Не таким представлял вас!.. Ах, простите, простите… (Странный жест над головой.) Был образ иной: роста малого, с бледно-болезненным лицом, в одежде, не сшитой отлично… Ну, словом: «Сам я бледен, как снега»…
Б л о к. Разочарование?
Б е л ы й (смеясь). И да, и нет.
Б л о к. Но как же, как же иначе! Вместо бледно-болезненного поэта, слагающего неземные вирши, загорелый, розовощекий студент в приталенном сюртуке, похожий на бравого щеголя военного… Не так ли?
Б е л ы й. Не так, не так!
Б л о к. Но ведь это же именно я. И письма наши…
Б е л ы й (подхватывая). …скрестились на пути между Петербургом и Москвой! (Отпрыгнул и повернулся к Любе.) Простите. (Учтиво кланяясь.) Борис Николаевич Бугаев.
Л ю б а. Для меня вы Андрей Белый, и я знаю вас давно, хотя и заочно. Очарована вашими стихами, как и Саша.
Б е л ы й. Шаги ваши я услышал, когда вы были еще на улице, и знал — это ко мне, это — Вы!.. Надолго ли в Москву?
Б л о к. Думаю, не очень.
Б е л ы й. Это невозможно. Никак, никак невозможно! Нам говорить, говорить и говорить. Все «аргонавты» вас ждут. Поклонников ваших не счесть! (В сторону Любы.) Смотрите, она сделала знак рукой. Это что-нибудь значит?
Б л о к (улыбнувшись). Она немного устала. Мы только что приехали.
Б е л ы й. О нет, нет! Она тронула шарф. Это — знак!
Л ю б а. Вы думаете? Знак? Чего?
Б е л ы й. Не знаю. Не предрешу. (Блоку.) Ее земной образ отнюдь не противоречит моим неземным предчувствиям. Я всем существом своим знаю, что мы приближаемся к очистительным бурям, к тем катастрофам, без которых невозможна далее наша жизнь!
Б л о к. Мы думаем с вами одинаково. Для меня, как и для вас, Владимир Соловьев приоткрыл многое.
Б е л ы й (перебивая). Да, да! Он ясновидец тайного! И я видел его, Александр Александрович! Нет, не только видел, я разговаривал с ним и слушал его. Никогда не забыть его очарованные глаза — серые, и сутулую спину, длинную, с взбитыми седыми космами прекрасную голову, большой, словно разорванный рот. Читая «Повесть об Антихристе», он загорался. При словах: «Иоанн поднялся, как белая свеча» — он весь вытянулся в кресле. Кажется, в окнах мерцали зарницы. Да! Он — предтеча всех наших будущих исканий. Философских. Поэтических откровений. Смысл жизни нашей. (В сторону Любы, восторженно.) Смотрите, она улыбается мне!
Л ю б а. Нет, не вам. Я улыбаюсь Саше.
Б е л ы й. Саше? (Сомнамбулически.) Конечно, Саше! (Подбегая к Блоку.) Не ясно ли вам?
Б л о к. Что?
Б е л ы й. Я же писал — в братстве мы! Не ясно ли т е б е? Ты — Саша. Я — не в а ш, а я — т в о й!
Л ю б а. Это называется брудершафт! Брудершафт, брудершафт!
Б л о к (несколько смущенно). Разумеется…
Белый и Блок целуются.
(Блок очень не приспособлен к такому непосредственному, фамильярному изъявлению чувств и произносит стесненно.) Да, да… Конечно, я согласен… Боря…