П и с а т е л ь (балансируя на лучике). Почему вы такой веселый-веселый, Кориолан Игнатьич?
К р и т и к (движется навстречу, тоже балансируя). А я всегда веселый, Веньямин Веньяминович. Ха-ха-ха.
П и с а т е л ь. Ха-ха-ха. В портфеле густо, в журнале пусто?
К р и т и к. Ха-ха! Не унываем! А вы, я вижу, кое-что припасли?
П и с а т е л ь. Живем с того, что пишем. Ха-ха! Ха-ха!
К р и т и к. Ха-ха-ха!
П и с а т е л ь. Пишем, — значит, не умираем. Ха!
К р и т и к (опасно балансируя портфелем). Проявляю интерес.
П и с а т е л ь. Увы! Не роман, не повесть, не документальная проза…
К р и т и к. О вечный ужас! Неужели — пьеса?
П и с а т е л ь. Я не сошел с ума.
К р и т и к. Исследование, мемуар?
П и с а т е л ь. Нечто вроде.
К р и т и к. О ком же?
П и с а т е л ь (с трудом удерживая баланс). Вы подаете знак! О Блоке.
К р и т и к (чуть не падает). Н-да… Но… ведь было, было… Впрочем… (Быстро делает несколько шажков вперед и останавливается.) Что? Дата на носу? Когда? Не ошибаюсь?
П и с а т е л ь. При чем тут дата? Я не юбилейщик! Речь о ком? Речь о поэте, который…
К р и т и к. Который, который… (Утверждаясь прочно.) Не поэт важен, а что из него проистекает.
П и с а т е л ь. Извольте, уточню. Блок и Февраль. Блок и Октябрь.
К р и т и к. Осторожно, вы сейчас упадете. Сколько мне известно, он сразу после Февральской революции…
П и с а т е л ь. Совершенно верно. Был привлечен к редактированию стенографических допросов бывших царских министров…
К р и т и к (нахмурившись). Доносы?
П и с а т е л ь. Не доносы, а допросы.
К р и т и к. Вот это хорошо.
П и с а т е л ь. Редактируя эти допросы, Александр Александрович с интересом вникал в тайны царского режима. Но между прочим, в этих его тетрадочках, где он отмечал свои впечатления, попадаются записи, так сказать, личного, интимного характера…
К р и т и к. Поэт всегда путаник. Не надо этого забывать. Все должно быть ясно, как дважды два четыре.
П и с а т е л ь. Не все же так! Тут дело посложней! Я был его первейшим другом. Что? Что? Он для меня как открытая книга! Эх, молодость! Сколь часто блуждали мы с ним по злачным местам Санкт-Петербурга, просыпаясь утром в опустевшей ресторации Сестрорецкого вокзала…
К р и т и к. Не надо.
П и с а т е л ь (озлившись). Полагаю, что моя опытность не позволит мне перешагнуть границы. Давайте спрыгнем с этой узкой стежки. Вот так!
Оба спрыгнули.
Упор будет сделан на социальное, политическое. И тут раскрывается прелюбопытная картина… (Судорожно роется в портфеле.)
П ь е р о (напевает).
П а я ц (делает свое печальное сальто). Алле-ап!
П и с а т е л ь (извлек из портфеля то, что нужно, и — бодро). Итак — февраль! Вот что он пишет. Цитирую: «Бродил по улицам, смотрел на единственное в мире и истории зрелище, на веселых и подобревших людей, кишащих на нечищеных улицах без надзора. Необычайное сознание того, что все можно, грозное, захватывающее дух и страшно веселое. Произошло чудо и, следовательно, будут еще чудеса». Заметьте, эти записи почти все время прерываются темой о Любе, о Любовь Дмитриевне, о своей подруге до конца дней. «Разговор с Любой», «В перерывах был с Любой», «Проводил Любу на вокзал». В этико-моральном смысле не своевременно ли подчеркнуть? Правда, в одном месте, после «как хорошо», он вдруг записывает: «Ночью бледная Дельмас дала мне на улице три розы, взятые ею после концерта, где пела она свою Карменситу».
К р и т и к. Не надо.
П и с а т е л ь. А я, между прочим, на этом и не собираюсь останавливаться. Но вот что ценно. Именно в эти дни он переписывает в ту же тетрадочку, заметьте, не только цыганщину, но и самые пошлые романсики того времени! «Забыты нежные лобзанья»…
К р и т и к. Не надо.
П и с а т е л ь. Но это же факт!
К р и т и к. Напишем в Ленинград, посоветуемся с Иерихоном Иерихоновичем. Он разъяснит, что факт, а что не факт. Я умываю руки.
П и с а т е л ь (обиделся). Пожалуйста! Хоть самому Иерихон Иерихоновичу. Но я, лично знавший Сашуру, могу подтвердить, что эти дни Временного правительства он уже называл реакцией. (Понизив голос.) Феноменальная догадка! Переписывая романсики, он именно этим выражал свое презрение к либеральной болтовне Керенского. Что? Чуете? Какая мысль! Поражены?.. Мы были рядышком, и я, понимая не меньше его…