Ж е н я. Саша!
Б л о к. Что?
Ж е н я. Вчера я отнес букинисту книги, которые ты отобрал…
Б л о к. Взяли?
Ж е н я. Вот деньги. На них можно выцыганить на барахолке не менее трех фунтов муки.
Б л о к. Мечта.
Ж е н я. Но ты, я вижу, новую пачку приготовил?
Б л о к. А эти книги мне и вовсе не нужны.
Ж е н я. Так, так. Значит, совсем плохо?
Б л о к. Не выдумывай. Получше, чем у тебя.
Ж е н я. У меня все-таки обстоятельная семья.
Б л о к. А у меня Люба получает за концерты продуктами. И, кроме того, у меня паек. Вот только за стеной вселили мещанина-буржуя. Ужасно раздражает. Послушай, а как помочь Ремизову? Может, провести его в Союз поэтов?
Ж е н я. Но он же не поэт.
Б л о к. Неважно. Он поэт больше, чем кто-нибудь.
Ж е н я. Боюсь, мы опоздали, Саша. Ты же знаешь, против тебя ополчились в союзе, сменили правление. Там полно дельцов и шушеры. В союзе не выйдет.
Б л о к. А если хороший писатель голодает? Как же быть?
Ж е н я. Попробую зайти в Петросовет.
Б л о к. Пожалуй, лучше зайду я сам.
Ж е н я. У тебя и без того хлопот.
Б л о к. Ох, да. А ведь мне и за это многие не подают руки — из тех, с кем прошла моя юность, да нет, едва ли не вся жизнь. Считают меня чуть ли не комиссаром из Москвы.
Ж е н я (нахмурившись). Ты не один, Саша.
Б л о к. Конечно, конечно.
Ж е н я. Не отмахивайся. Вот — Ахматова написала:
Б л о к. А разве она могла написать иначе? Она поэт. Ах, друг Женя, ты помнишь, я ведь плакал, когда узнал, что дом наш в моем милом Шахматове сожгли, библиотеку тоже — сожгли или растащили… Защемило сердце. Но ведь это пылинка в сравнении с тем, что происходит вокруг. Разве не так? Разве могло быть иначе? И вот я думаю: человеческая совесть побуждает искать лучшего и помогает отказываться от старого, уютного — в пользу нового, сначала неуютного и немилого, но обещающего свежую жизнь. И все-таки… как бы тебе сказать… Под игом малейшего насилия над собой совесть моя умолкает. И чем наглей это насилие, тем больше совесть моя умолкает. Пойми меня правильно. Тогда совесть моя замыкается в старом. Ужасно. Этому надо сопротивляться, иначе — слепота, бессилие, конец.
Резкий нетерпеливый звонок, и через секунду врывается А н д р е й Б е л ы й. Он в ермолке, из-под которой выбиваются седые, клочковатые волосы.
Б е л ы й. Я только что из Москвы. Прямо к тебе. Меня вызвали в Дом искусств. Буду читать доклад. В Москве, в Пролеткульте, уже читал. Открылось, прозрел, понял, закончил. Не перебивай. Недавно закончил «Глоссолалию». Трактат о звуке как жесте утраченного содержания. Это, если хочешь, звуковая поэма. Критиковать меня научно совершенно бессмысленно. Я проникаю в тайны языка, в глубины его, где нет еще ни образов, ни понятий…
Б л о к. Подожди. Ответь толком, как ты живешь. Писем от тебя давно нет, мы беспокоимся.
Б е л ы й. Кто… кто беспокоится?
Б л о к. Мы. Я и Люба.
Б е л ы й. А, да… да, да… Как живу? То есть — как живу?.. Голодная подагра, как бывает сытая. (Подскочил и завертелся, как ужаленный.) У меня нет комнаты! Я — писатель земли русской, а у меня нет камня, где бы я мог приклонить голову… Я написал «Петербург»! Я предвидел крушение царской России, я видел во сне конец царя в тысяча девятьсот пятом году!.. Я не могу писать. Это позор! Я должен стоять в очереди за воблой!
Б л о к. Успокойся. Петр Семенович написал мне, что он устроит тебе комнату, и ты будешь получать паек в Доме ученых и где-то еще, кажется, на Поварской, на курсах у Брюсова. Вчера Горький подтвердил мне это.
Б е л ы й. А! Горький! Брюсов!.. А если я — человек? Если я — не дух? Если я хочу есть? Я — пролетарий! Люмпен-пролетарий! Вот, вот! На мне ничего нет. У меня ничего нет! На мне лохмотья! Меня хотят уморить, как и тебя…
Б л о к. Меня не хотят уморить.
Б е л ы й. На моих лекциях битком набито. Какие-то люди в сапожищах, в вонючих шинелях, какие-то смертеподобные девицы. Странно, странно, странно. Слушают — муха не пролетит. Закидывают вопросами. А я падаю от голода. Сумасшедший дом. Что это? Я буду кричать, пока меня не услышат!.. А!.. а… а…
Б л о к (как можно более спокойно). Мы вот что сделаем, Боря. Ты останешься у меня ночевать. У Любы, наверно, что-нибудь найдется. Нет, правда. Есть хлеб из муки грубого помола. Пахнет — как в детстве.