Музыка. Занавес открывается. За сценой гремит духовой оркестр. Та же декорация. Осень. Солнечный день.
Во дворе Любы сидит К о с т я, вытянув забинтованную ногу.
У изгороди, со стороны двора Сабуновых, стоит Н а с т е н ь к а.
К о с т я. Вчера взяли восемьдесят населенных пунктов, сегодня сто двадцать, разгромив три танковых дивизии. Фашиста поперли к морю.
Н а с т е н ь к а. Ваш хутор освободят — что тогда?
К о с т я. Как — что? Уеду.
Н а с т е н ь к а. Так я ж буду скучать! То есть, что я говорю. Я говорю, вот и хорошо. То-то мы будем рады и будем вас провожать…
К о с т я. Скатертью дорога? Приятно слушать.
Н а с т е н ь к а. Я сказала? Я сказала, что будет жалко. Вы нас забудете, а я никогда. Костя!.. То есть, что я говорю… Я говорю, что напишу вам, как вы там живете, а мы будем жить, как будто вас и не было тут.
К о с т я. Здравствуйте, не было.
Н а с т е н ь к а. Совсем не про то разговор. А про то, что, конечно, были, и это свинство — думать иначе.
К о с т я. Болтаете вы, болтаете, Настенька. Что я хотел сказать вам?
Н а с т е н ь к а. Должно быть, что-то хотели.
К о с т я. Хотел, хотел. Вы русский язык разбираете?
Н а с т е н ь к а. Говорю, но он как-то отдельно от меня.
К о с т я. Можно, например, сказать: «Я давно не спал ночей»?
Н а с т е н ь к а. Не спали? Почему не спали?
К о с т я. Совсем запутался.
Н а с т е н ь к а. И я.
К о с т я. Русский язык очень трудный. Вот, например, говорят — «дайте табаку». Но ведь нельзя сказать — «дайте хлебу»? Получается дательный падеж.
Н а с т е н ь к а (печально). Дательный падеж.
К о с т я. С того дня, как я начал думать над каждой фразой, вконец запутался.
Н а с т е н ь к а. А вы не думайте.
К о с т я. Нельзя. Разобраться надо. Идите сюда. Господи, лезьте там, тут же колючки. Какая вы неловкая. Слушайте.
Н а с т е н ь к а. А?
К о с т я. Вы Николая Островского читали?
Н а с т е н ь к а. Читала. Я читала: «Как закалялась сталь» и «Не в свои сани не садись».
К о с т я. Это разных Островских, Настя. Я говорю про того, который болен был.
Н а с т е н ь к а. Сказала? Я сказала? Как будто не знаю! А другой жил до революции и писал пьесы, как будто не знаю…
К о с т я. Николай Островский не мог ходить. Он не вставал с постели и писал.
Н а с т е н ь к а. Да.
К о с т я. Вот про это я и думал. Знаете… Когда мне хотели отрезать ногу, а был такой момент, я решил, что не буду жить. Черт с ним, решил, не буду, не могу.
Н а с т е н ь к а. Костя, ужас, как вы могли!
К о с т я. Конечно, глупости. Был только один такой отчаянный момент. А потом здесь… В железнодорожном саду играла музыка. Вы пришли из школы, переоделись и ушли. Усталая до последней степени вернулась с дежурства Любовь Никитична… Это было… очень скоро после того, как мы приехали сюда…
Н а с т е н ь к а. Конечно, скоро, потому что теперь я не хожу больше в железнодорожный сад, когда бываю свободна. Рассказывайте, рассказывайте.
К о с т я. Я сидел и думал: «Вот маленькая станция…»
Н а с т е н ь к а. Не такая уж маленькая.
К о с т я. В том-то и штука, что маленькая! А мимо идут поезда чуть ли не через каждую минуту. Цистерны, цистерны. И на всех путях стоят эшелоны, ждут очереди, чтобы двинуться дальше.
Н а с т е н ь к а. Правда, правда.
К о с т я. Время какое было! У Волги — немцы. Волга отрезана, ее бомбят. Черное море в минах. Дорог нет. Армия может остаться без нефти. Только один путь из нефтяного Баку — этот. И на маленькой станции творится большое дело. Понимаете? Люди не спят. Они делают все, чтобы без перерыва шли поезда. Кто не работал тогда? Только я, один я — как паразит со своими несчастными ногами!
Н а с т е н ь к а. Не смейте так говорить! Вы же были на войне!
К о с т я. Подождите. Как же мне жить, думал я. В саду играла музыка.
Н а с т е н ь к а. Как сейчас.
К о с т я. Нет, не как сейчас. Тогда грустный вальс играли. Но тогда в сад вы ходили не просто гулять, не для себя, а для бойцов проезжающих, для эвакуированных, чтобы хоть на часок словно бы вернулся к ним мирный вечер…
Н а с т е н ь к а (печально). Я тогда, наверно, гуляла с Ваней Проскукиным…
К о с т я. Наверно, с ним. В общем, сидел я один, слушал музыку и думал. И решил, что раз так, то я должен поступить, как Николай Островский: я должен научиться писать книги.
Н а с т е н ь к а. Писать книги?