Л ю б а. Вот здесь еще подшей.
Н а с т е н ь к а (подшивает). Женечка о саде мечтал и о путешествиях. О Крыме рассказывал, о Черном море…
Л ю б а. Да. Когда заболел, его в Крым возили.
Н а с т е н ь к а. Он там пробыл три месяца, вернулся и рассказывал. Он привез оттуда целлулоидные шарики, деревянные лопаточки. Назывались пинг-понг. Мы играли. Помнишь?
Л ю б а. Помню.
Н а с т е н ь к а. А потом он стал совсем больной, лежал, раздражался и, чуть что не так, кричал на тебя. Ты плакала и стала как тень.
Л ю б а. Ты что говоришь?
Н а с т е н ь к а. Я сказала? Он был больной, Люба, и я тебя жалела.
Л ю б а. Разве ты знаешь, какой он был? Не смеешь ты!
Н а с т е н ь к а. Это же не я, Любонька, это язык сам болтает.
Л ю б а (думая о своем). А в шарики от пинг-понга сейчас играет Витюша. Он в них дырочки просверлил. (Вздохнув.) Ты не знаешь, как Женя хотел, чтобы мы в Крым поехали, к морю.
Делает шаг, осматривает себя, поправляет волосы. Настенька ползает за ней, не поднимаясь с колен, потом останавливается и всплескивает руками.
Н а с т е н ь к а. А ведь уедешь ты, уедешь!
Л ю б а. Глупости. Где может быть лучше, чем у нас?
Н а с т е н ь к а. Правда. Но ты уедешь не в Крым, а в Ташкент! Ох, как интересно, Любонька! Пройдись, пройдись…
Л ю б а (перед зеркалом). Ужас. Вырядилась. (Идет по комнате.) Вырядилась, вырядилась. (Но ей весело. Она останавливается, важно закинув голову, потом идет торжественно и церемонно кланяется.) Здравствуйте, Андрей Николаевич, я очень рада…
Н а с т е н ь к а (восхищенно). Люба!
Л ю б а (играя). Вот и Настенька. Вот видите, какая дылда стала.
Н а с т е н ь к а (в упоении). Ой!
Л ю б а (продолжая игру). Входите. Я вас ждала…
Входят д е д С а б у н о в и А н д р е й Н и к о л а е в и ч, высокий, красивый человек с седыми усами, в кожанке.
Ошарашенная Люба застывает.
А н д р е й Н и к о л а е в и ч. Любовь Никитична… Люба, ахнув, убегает прочь, скрывается за перегородкой.
С а б у н о в. Опять Настька что-то выдумала. Она вечно устраивает. (Настеньке.) Возьми пальто, повесь на гвоздь и убирайся отсюда.
А н д р е й Н и к о л а е в и ч. Я боюсь, что не вовремя я…
С а б у н о в (грозно). Как — не вовремя?
Н а с т е н ь к а. Нет, что вы! Мы как раз специально вас ждали! То есть я хочу сказать… Люба с утра дома. Я сказала? Люба сегодня выходная, днем бегала на рынок, потом торопилась платье починить, а тут ни с того ни с сего вы свалились, просто кошмар. Господи, что я… (Убегает.)
С а б у н о в. Ну? Видал! Это вот и есть ивашинская порода, мелкая рыба. Я всех своих так делю: на ивашинских, это по жене, и на своих — на сабуновских. А то еще у меня перчихинское отродье есть — Елизавета, жена моего старшего, но эта не в счет. Старика-то Ивашина знавал?
А н д р е й Н и к о л а е в и ч. Нет.
С а б у н о в. Кондуктора Ташкентской железной дороги? Отца моей жены Голгофы? Ну, да ты молодой, где тебе. А был он вылитая Настька: суетливый и дурак. И здоровье не то. Я считаю, он моего Алексея чахоткой наградил. Рядом с ним Сабуновы как огромные дубы. Мой отец женился вторично, когда ему стукнуло семьдесят лет. А в семьдесят пять он свернул челюсть товарному кассиру станции Туркестан, когда тот сунул ему взятку.
Появляется Л ю б а. Она в своей обычной аккуратной железнодорожной курточке.
Л ю б а. Отец позабыл, что вы давно знаете все истории про Сабуновых.
С а б у н о в. Про кассира он не знает.
А н д р е й Н и к о л а е в и ч (улыбнулся). Знаю.
С а б у н о в. Ну, тогда не знаешь, почему я свою жену прозвал Голгофой. Это из священного писания и обозначает — высшие муки.
Л ю б а. Так ведь тогда вы для нее были Голгофой.
С а б у н о в. Жена всегда Голгофа. Понимать надо. (Андрею Николаевичу.) Не унывай, Андрюша. Я пошел. (Идет к двери.) И соображай! Люба у меня «сабуновская», не «ивашинская». Не мелкая рыба. И ты давно уж в нашем доме свой. (Хитро подмигнув, ушел.)
А н д р е й Н и к о л а е в и ч. Постарел Никита Федорович.
Л ю б а. Вы давно у нас не были, чуть не с самой войны.
А н д р е й Н и к о л а е в и ч. В июле сорок первого. Время какое! Фашисты у Волги, к Кавказу подобрались. Из Баку — один путь — наша дорога. Минуты свободной не остается.