Л ю б а. Люди, говорите, вам помочь рады? Вокруг меня тоже люди. И меня уважают саму по себе, а не ради другого человека.
А н д р е й Н и к о л а е в и ч. Кто же сомневается, помилуйте…
Л ю б а. Я, Андрей Николаевич, не сразу, а с большим трудом достигла такого положения. И за войну — особенно. Баба-то я баба, а разве могу теперь думать о том, чтобы свою жизнь полегче устроить? Было бы зачем.
А н д р е й Н и к о л а е в и ч. Как то есть зачем?
Л ю б а. Не для дома же с террасой? Нет, Андрей Николаевич. Было бы так, чтобы — достойно. А вы куда тянете? Куда меня тянете?
А н д р е й Н и к о л а е в и ч. Что вы хотите сказать этим, Люба?
Л ю б а (сдвинула брови). Вашим словом отвечу: не расчет.
А н д р е й Н и к о л а е в и ч. То есть как это?
Л ю б а. Не расчет. Так я сказала. Неужто непонятно?
А н д р е й Н и к о л а е в и ч. Понятно.
Он встает, молча надевает пальто, уходит, и она не провожает его. Выбегает Н а с т е н ь к а и бросается к Любе.
Н а с т е н ь к а. Люба… Люба!..
Л ю б а. Не смей жалеть меня! Уйди!
Сцена темнеет.
Слышен гудок паровоза. Далекий, он уносится еще дальше. И когда вновь возникает свет, уже совсем вечер. Горит керосиновая лампа. Л ю б а движется по комнате, убирая. На большой деревянной кровати, постеленной на ночь, спит В и т ю ш а. Люба прикручивает фитиль и подходит к мальчику.
Л ю б а. Спишь? Спи, маленький. Спи, золотенький мой. Намаялся за день, набегался. Ну, хочешь, расскажу тебе про сказку?.. (Присаживается около него и начинает тихонько напевать.)
Фитиль в лампе вздрагивает и гаснет. Еще некоторое время слышен голос Любы, потом смолкает. Поезд грохочет в темноте. Потом слышно, как отворилась дверь, и две фигуры, два силуэта выросли на пороге.
Г о л о с м у ж ч и н ы. Я скажу, есть здесь кто-нибудь? Почему дверь открыта? Чиркни-ка спичку, старик.
Л ю б а. Кто это?
Вскочила, торопливо зажигает лампу. Теперь видно, в дверях стоят В а с и л и й И в а н о в и ч и К о с т я, смущенные, и нерешительно мнутся.
«Скажу, скажу»… Как вы сюда попали? А Кудлатый?
В а с и л и й И в а н о в и ч. На этот раз отвязанный. Да мы, к счастью, с собаками дружить не разучились.
К о с т я. С женщинами потруднее.
Л ю б а. Что вам нужно?
В а с и л и й И в а н о в и ч. Я скажу… Фу, фу, прилепилось слово… (Окончательно смутился.) Вышло так. Дают нам ордер, а мы разве знаем, как ваша улица называется? Щорса, десять. Взяли, идем. Ну… Вы, может, подумаете… А вышло так… Щорса, десять. Прямо в вашу квартиру.
Л ю б а. Раз ордер, значит — располагайтесь. Теперь всех уплотняют.
У Кости падает мешок с котелком.
К о с т я. Прошу прощенья.
Л ю б а (поднимает мешок и подает ему). Что сделаешь, раз ордер. В кухне у меня живет одна эвакуированная из Киева. А вам придется тут, за перегородкой. Идите, пока я лампу не потушила.
Они проходят, стараясь не шуметь, и по дороге Василий Иванович задерживается вблизи спящего Вити.
В а с и л и й И в а н о в и ч. Спит. Как большой. Сколько ему?
Л ю б а. А я в точности не знаю. Сирота он, лет семь, должно быть.
В а с и л и й И в а н о в и ч. Лет семь. Это хорошо, правда, правда.
Уходит за перегородку вслед за Костей. Слышно, как там с грохотом рушится стул. Визг Настеньки.
Н а с т е н ь к а (выбегает из-за перегородки, заспанная). Кто там? Что там?
Л ю б а. Да это жильцы к нам новые по ордеру пришли, а я забыла, что ты спишь. Тащи тюфячок сюда.
Н а с т е н ь к а. Господи, очуметь.
Обе примолкли. Слушают. За перегородкой тихо.
Л ю б а. Зажгите коптилку. Там коптилка на тумбочке.
За перегородкой чиркают спичкой. Что-то говорят шепотом. Упал костыль Кости. Потом появляется В а с и л и й И в а н о в и ч, без шинели, на гимнастерке орден.
В а с и л и й И в а н о в и ч. Я скажу… извините… фамилия моя Дробатенко, зовут меня Василий Иванович, по профессии садовод, колхозный пасечник, ну и рыбак, само собой разумеется, как все у нас. Житель хутора Михайловского, что у самого синего моря. Оба мы раненые. Костя приятель мой, старик двадцати двух лет, тоже с наших мест. В одном госпитале лежали, в городе Бийске.