Об этой книге
Эммануила Фейгина читатель знает и любит давно — ведь на протяжении десятилетий знаком ему он и как автор романов, повестей, очерков, в значительной своей части связанных с военным опытом, с Великой Отечественной войной, и как прекрасный переводчик грузинской прозы — из тех редких, под чьим пером иноязычная плоть и душа начинают жить истинно второй жизнью, а не обрекаются на жалкое жизнеподобие. (Таковы, в частности, фейгинские перевоплощения произведений Константина Лордкипанидзе и Григола Абашидзе, Акакия Велиашвили и Григола Чиковани, Андро Ломидзе и других).
Но вот читатель получает собранные, сплоченные в одну книгу три, последних по времени, вещи Фейгина — роман и две повести — «Синее на желтом», «Бульдоги Лапшина» и «Обида Егора Грачева», произведения, которые не только оправдали надежды и, так сказать, покрыли «аванс» читательского доверия и любви, но и явно перекрыли его, превзошли все предполагаемые его пределы и, в конечном счете, явили не только качественно новую веху в творчестве мастера, но и подключили его творчество к самой напряженной, к самой высоковольтной по нравственно-социальному накалу линии современной советской прозы.
В одном из отступлений рассказчика, от имени которого повествуется «Синее на желтом», есть такое размышление: «Нам надо бы две жизни иметь: одну предварительную — для подготовки к жизни, а вторую для самой жизни, для поступков». Если эту мысль распространить на жизнь творческую, на жизнь художника в искусстве, то можно было бы сказать с достаточной уверенностью: роман и две повести, о которых идет речь, как раз те поступки писателя, на подготовку к которым не жаль потратить всю свою «предысторию», всю свою прежнюю работу, которая, в свою очередь, озаряется новым светом по милости излучений подготовленного ими же поступка. Это и есть, наверное, то, что великий Пришвин называл «творческим поведением». Да, это именно диалектика творческого поведения. И раз уж я помянул Михаила Пришвина, позволю себе сослаться на недавно опубликованную его дневниковую запись, которую можно было бы взять эпиграфом к предлагаемой читателю книге: «Красит человека только любовь, начиная от первой любви к женщине, кончая любовью к миру и человеку, — все остальное уродует человека, приводит его к гибели, то есть к власти над другим человеком, понимаемой как насилие». Именно об этом «Синее на желтом» и «Обида Егора Грачева» — две крепчайше взаимосвязанные вещи Фейгина. Первое крыло пришвинского логического взмаха могло бы осенить Юру Топоркова и Сему Медведева из «Синего на желтом», и собачку Принца, и лошадь под кличкой Чемберлен, и мальчика Васю Саенко из «Обиды», а второе крыло, соответственно, — Николая Угарова — из романа — и Егора Грачева да Базанова, а может, и грачевского начальника Бориса Алексеевича — из повести.
…Мартовским днем сорок второго года идут по прифронтовой степи, спешат к своей части — и спешат наговориться, выговориться — два юнца — постарше и помладше, военный корреспондент Сема Медведев и младший лейтенант Юра Топорков. Идут Юра и Сема, и поначалу едва ли не главная музыка их разговора — не обидеть бы друг друга; сначала, вернее, не обидеться бы самому, не быть обиженным и задетым, а потом, сразу же, — не задеть товарища неосторожным словом. Это своего рода «дуэль деликатностей», «поединок чуткостей». А дальше — любовь к родителям, сестрам, товарищам, к своей школе, к своей улице, к своему городу и селу, любовь к женщине, любовь к советскому отечеству, к миру и человеку. Взаимной исповедью звучат прекрасные и высокие, ясные и чистые в своей наивной прямолинейности (и от этого еще более чудные) слова этих — вот уж поистине — Антифашистов призыва первого военного года. Но диалектика и саморазвитие беседы подводят их к более сложным размышлениям, приобщающим их к более зрелому — пока еще не своему личному — опыту. И этот опыт, ни на секунду не отвлекая юношей от чувства, от страсти, от мысли, от долга противостояния бесчеловечному чудовищу, огнедышащему рядом, у линии фронта, в эти часы временного и относительного затишья, этот опыт приводит их к размышлениям и о том, сколь благородны и безупречны, человечны и всечеловечны должны быть собственные наши ряды, чтобы нелюбовь и нечеловечность не заронили в них свой ядовитый посев… И Сема говорит Юре: «Ты только подумай, сколько людей участвует в войне. Разных людей. Чего ж удивляешься, что не все одинаково к войне относятся. Для одного война — ордена, слава, высокие должности. Для другого — возможность командовать, многими людьми командовать, возможность властвовать над ними. А к третьему присмотришься и вдруг увидишь, что ему нравится война, потому что ему нравится убивать». И на вопрос Юры: «И такие есть?» — Сема отвечает: «Уроды, конечно, а есть. Но для меня, а вернее, для большинства, а я к большинству принадлежу, война эта — война за Родину, за Советскую Родину. Священная это война для меня». И Юра тут же, с естественностью выдоха: «И для меня. И для меня священная…»