— Пожалуйста, когда угодно, — заметно смутился Семенков. Должно быть, последние дни ему осточертело слышать это «причитается». Не только слышать — разорился, наверное, человек. Есть такие, что не отстанут. «Раз причитается, выставляй». Егор Семенович не такой: другу-приятелю выставить при случае не поскупится, а сам не любит на шармачка. Ни за что не станет за сто граммов самостоятельность свою ронять.
— Шучу, шучу, — сказал Егор Семенович. — Вы мне лучше скажите, когда ж вы успели? Не соображу: все время на посту человек, на службе.
— А я потихонечку, Егор Семенович, не спеша.
— Ишь ты! Хитер! Потихонечку, полегонечку, а потом раз-два — и в дамки.
— Не совсем так, шесть годков все-таки ухлопано.
— А вы об этих годах не жалейте, Николай Павлович. Дело того стоит. Да и окупится все потом, раз вы еще молодой. Теперь, поди вас, быстренько по службе продвинут.
— Не уверен. Я же не по профилю учился. У нас профиль юридический, а я педагогический кончил.
— Чего же вы так?
— Да так… Больше для души.
«Экий же ты! — огорчился Егор Семенович. — Нет, этот далеко не пойдет, пружинка, видать, слабовата. Ему бы моего Григория характер. Силен мой сынок. Ухватистый. Без году неделя инженер, а уже начальником в тресте. Так и прет наверх, так и прет».
Егор Семенович, конечно, гордится Григорием, радуется его успехам. Он хороший, уважительный сын — ничего не скажешь. Но если по правде, по большому счету если, Егору Семеновичу больше нравятся вот такие люди, как этот милицейский лейтенант. Невидные и негромкие будто, звезд с неба не хватают, и сами не блескучие, не шибко преуспевающие, словом, но зато опористые, надежные. Тянется сердце Грачева к таким, и ему понятно, почему тянется: потому что сам я такой — бескорыстный. Только я уже в годах, а лейтенант человек молодой, наверное, снится ему по ночам еще одна серебряная звездочка на погонах. Ну и что? Какой в том грех? Не сидеть же ему весь свой век в участковых. Раз достоин, пусть выдвигают, людям от этого только польза будет.
— Вот увидите — выдвинут, — сказал Егор Семенович. Хотелось как-то поддержать лейтенанта. Чтобы почувствовал — надеются на него люди. — Что ни говорите, Николай Павлович, а высшее образование. Обязательно учтет это ваше начальство.
— Посмотрим, — сказал лейтенант. — Найдут, что заслужил, наверное, выдвинут. — И рассмеялся. — А я, конечно, не откажусь.
— Вот и правильно, — одобрил Егор Семенович. — Ну, желаю, желаю.
— Спасибо, Егор Семенович, я вам тоже желаю.
— А мне-то зачем? Я на своем положенном месте, — убежденно сказал Егор Семенович. — Да и то учтите: выше пупа своего не прыгнешь.
— Почему же, можно прыгнуть, если вверх ногами, — пошутил Семенков.
— А я так не умею, акробатом не работал.
— И я не умею, — сказал Семенков. — Ну, я побежал, совещание у нас. Да, чуть не забыл: надеюсь, вы мне сообщите насчет той подозрительной собаки.
— Можете не беспокоиться, Николай Павлович, как проверят ее, сразу вам доложу.
— Вот и отлично.
Лейтенант вскинул руку к козырьку. Егор Семенович приподнял «капитанку».
— Мое почтение.
— Мое почтение.
12
Часам к одиннадцати в клетке уже сидели четыре собаки, не считая Принца. Вот именно — не считая, Принц что — щенок! А эти матерые, изворотливые, много повидавшие, много перетерпевшие на своем веку. А вот попались!
Можно, конечно, этому удивляться, да не очень — со всяким может случиться такая неприятность. Удивляло другое: слишком уж спокойно отнеслись к своему пребыванию в клетке пленники Егора Грачева. А раз не тревожит их это, значит, не ведают они, не чуют, что их ждет. А как же наследственная информация? Вот тут бы ей и сработать.
Да вот не сработала. Почему, спрашивается? Потому что ее нет, потому что такая информация по наследству не передается. Может, и попадали предки этих собак в подобное положение, может, и был у них подобный печальный опыт, но сами понимаете, из-за решетки потомков о нем не проинформируешь. Решетка, хотя и не очень густая, но крепкая. Зубами, даже собачьими, железа не перегрызешь.
Если больших, опытных собак не тревожило пребывание в клетке, то Принца и подавно. Над головой Принца было небо, по бокам и позади — улица, а впереди — Чемберлен. Следовательно, все в порядке. Правда Чемберлена Принц сейчас не видел, но зато слышал, как звонко постукивают о мостовую подковы. Успокоительная музыка. Цок, цок, цок. Убаюкивающая музыка. Разлуки нет и не будет. Цок, цок, цок. Под такую музыку можно в блаженном неведении въехать прямехонько в ад. Зажмурив глазенки, прислушивается счастливый Принц к чарующей музыке: цок, цок, цок. Так и хочется крикнуть: опомнись, Принц! Но зачем? Не поможет. Многие из нас по своему личному опыту знают, что не поможет. Все мы немного такие. Разве думаем мы, куда приведут нас те, кого мы любим — в рай или ад? От трезвых советов отмахиваемся, от голоса разума отмахиваемся. Все по боку, все, что может помешать и разлучить, прочь с дороги. И только оказавшись в аду (иные попадают в рай. Это факт. Немало людей, могут его засвидетельствовать. Но я сейчас не о тех говорю, кому жизнь вручила счастливый проездной билет, и потому прошу прощения у большинства влюбленных), начинаем запоздало соображать, куда это завела, завлекла нас беззаветная, безрассудная, нерассуждающая любовь. И это мы, люди, цари природы, высшие, разумные существа. Так что же требовать от Принца! Не виноват же он, что так горячо полюбилась ему эта печальная лошадь, запряженная помимо воли своей в колесницу собачьей смерти (простите мне, дорогой читатель, эти несколько выспренние слова. Но не скажешь словами инструкции: «повозка для транспортировки выловленных и безнадзорных собак». Не скажешь ведь?)