— Преувеличиваете! Раздуваете! Из мухи слона делаете, товарищ Грачев! Зачем нам все это? Я понимаю, конечно, товарищ Грачев, вам обидно. Я вам сочувствую, можете мне поверить, искренне сочувствую.
Борис Алексеевич на этот раз не покраснел, а ведь сказал неправду. Но, возможно, что это была ложь во спасение ближнего своего, а значит, законная, святая ложь.
— Мы, понятно, заставим этих людей извиниться перед вами, — продолжал Борис Алексеевич. — В любой форме, в какой пожелаете.
— А для чего мне ихнее извинение? В этом деле моя личность на втором плане. Я ведь на службе был. При исполнении обязанностей. И повозка казенная. И конь тоже казенный. Государственное имущество. А я, значит, при нем. А эти напали. Силу применили. Групповое нападение это называется. При отягчающих обстоятельствах, поскольку, повторяю, я на службе был. Статья по таким делам строгая. Вот увидите — выдадут им на все сто процентов.
— А зачем нам это, товарищ Грачев? Я вас спрашиваю — зачем? Ну сами посудите, на кой черт нам нужно подымать нездоровый шум вокруг нашего учреждения? — Борис Алексеевич, естественно, любил, когда вокруг его учреждения поднимался «здоровый шум», что, впрочем, случалось не так уж часто. А «нездоровый»… И правда, кому он нужен, «нездоровый»?
Борис Алексеевич снова пожевал нижнюю губу. Он все больше и больше расстраивался. И от жалости к обиженному человеку, и от того, что обиженный так непонятлив. Тут работа — дыхнуть некогда, а ты ему, как школяру, все разъясняй.
— Давайте так, товарищ Грачев. Я, если хотите, сейчас позвоню председателю рыбколхоза. Пусть он по линии своей общественности займется этим. Есть же у него товарищеский суд.
— Товарищеский? За групповое нападение — товарищеский? Да раньше за такое без разговора — трибунал.
— Ай, ай, ай, и вам не стыдно, товарищ Грачев! Трибунал! А, может, и еще проще — без разговоров к стенке. Вот не думал, что вы такой кровожадный. Крови, значит, требуете? Ай, ай, ай. И это в нашу эпоху. А где же ваш гуманизм, товарищ Грачев? Где ваш гуманизм, я вас спрашиваю!
«Тут такое, а он еще шутит», — подумал Егор Семенович. Он был взволнован до крайности, в нем все кипело и клокотало, и потому он не сразу сообразил, что заведующий, по всему видать, просто не в курсе. Иначе разве стал бы такой разумный, ответственный человек столь безответственно и глупо шутить над серьезным делом?
— Вам, видать, неправильно доложили, Борис Алексеевич, — сказал Грачев. — Позвольте, я сам доложу.
И Егор Семенович торопливо, боясь, что ему помешают, принялся рассказывать, как все это случилось. И хотя он торопился, как никогда в своей жизни, он ничего не пропустил, ни одного факта. Пусть узнает заведующий все, все, как было, а то, гляди, опять будет недоразумение.
Егор Семенович излагал только факты, ничего не прикрашивая, ничего не преувеличивая, и в них, на мой взгляд, ничего смешного пока не было. Но люди уже едва сдерживали смех. Их корчило, их мучительно распирало — вот-вот взорвутся.
И взорвались.
Тихая, застенчивая, скромная женщина-экономист вдруг неприлично взвизгнула, уткнулась головой в колени и затряслась.
Нет ничего заразительнее смеха. Сколько раз я сам, например, смеялся над совершенно не смешными «хохмами» какого-нибудь придурка конферансье. А почему? Потому что рядом смеялись. Попробуй удержись.
Егор Семенович растерянно и недоуменно взирал на все это несуразное, нелепое и страшное для него веселье. Хохот сослуживцев обрушился на него не звуками невесомыми, а тяжестью многопудовой — стеной вот этого кабинета, его потолком. И давит, давит — уже согнулась спина и дрожат колени. И если человек еще держится на ногах, то лишь потому, что не смеет упасть. Упадешь — не поднимешься. Что ж это вы? Что ж это вы делаете, люди? Я ведь не шучу, какие тут могут быть шутки! А вы смеетесь.
Смех прекратился так же внезапно, как и начался. Потому что Егор Грачев плакал. Сам он не знал об этом, сам он не замечал, как по щекам его катятся слезы. А люди уже видели и, сразу притихнув, смущенно переглядывались — это было непостижимо: Грачев плачет.
Застенчивая женщина-экономист виновато и сострадательно охнула.
Но всего этого Грачев тоже не заметил.
— Не понимаю, — пробормотал Егор Семенович. — Как же так? Тут и ребенку все ясно. А они не понимают.
Вот это уже действительно было непостижимо уму. Пусть даже смеются, но пусть поймут. А с этими — как с глухими. Как в пустоту говоришь.
— Будьте вы здоровы, — сказал Егор Семенович. — И вы как хотите, а я не согласен.