Когда Грачев загнул девятый палец, женщина схватилась за сумочку. А когда Егор Семенович негромко, но внушительно произнес страшное слово — бешенство, перепуганная насмерть женщина рванулась из кабинета.
Интересная все-таки женщина. И зря ее Грачев так напугал. Теперь все время бедняжка будет дрожать за своих питомцев. Эх, Грачев, Грачев, и угораздило же его в клетку попасть. Не берегут люди свой авторитет и еще обижаются. Они, видите ли, оскорблены в лучших своих чувствах, а ты себе мозги выкручивай.
Но все эти мысли, воспоминания, рассуждения ничего не дали Борису Алексеевичу. Так и не помогли они ему решить вопрос, что же делать с заявлением Грачева.
Борис Алексеевич помучился над этой проблемой с четверть часа, пока не решил то, что обычно в таких случаях решают многие из нас: ну да ладно, завтра что-нибудь придумаю. Утро вечера мудренее. И, конечно, тут же почувствовав облегчение, успокоился.
Но не стоит осуждать за это Бориса Алексеевича. Разве с нами так не бывает? Как только мы принимаем твердое решение решить замучивший нас вопрос завтра, так мы и успокаиваемся. А у завтра тоже свое завтра. А там, глядишь, проклятый вопрос сам собой решился. Или — из головы вон.
Итак, Борис Алексеевич облегченно вздохнул и принялся за очередные дела. А их было столько… Телефонные звонки и разговоры, посетители и разговоры, а на столе тем временем росла стопа бумаг, срочных, неотложных — рабочий день только-только взобрался на перевал, но под гору он катился еще медленнее и тяжелее, чем подымался в гору, — хотя пословица утверждает: «Под гору вскачь, а в гору — хоть плачь». С каждым часом день все больше и больше обрастал грузом дел и забот. А тут еще совсем некстати вызвали Бориса Алексеевича «в верха» — то ли на неурочное совещание, то ли для индивидуальной протирки. Надо ли удивляться тому, что Борис Алексеевич уже не вспомнил о Грачеве. До него ли ему! Но, отбывая «в верха», он, уже в приемной, подписывая на ходу какие-то сверхсрочные бумаги, сказал секретарше:
— Да, чуть не забыл. Как-нибудь передайте Грачеву, пусть в эти дни на улицах со своей халабудой не показывается. Ну придумайте что-нибудь: санитарный день, ремонт. Нечего ему сейчас на улицы соваться. Наше учреждение не цирк, мы не обязаны смешить публику. Да, и пусть он ко мне зайдет. Ну, завтра, послезавтра. А на то вы и секретарь: суньте его в какое-нибудь окошко. Пока.
19
«В верхах», оказывается, работала какая-то комиссия из центра, и у Бориса Алексеевича была такая запарка, что он до конца недели даже с женой не успел как следует поссориться по вопросу о дальнейшем воспитании единственного сына. Сережка написал с Кубани своей мамочке подробный отчет о лечении парным молоком, а отцу только «приветик» в конце, что уязвило Бориса Алексеевича в самое сердце. Но ничего, он еще до супружницы своей доберется. Ну а про Грачева Борис Алексеевич и не вспомнил. Он даже удивился, когда на следующей неделе секретарша доложила ему, что в приемной сидит Грачев.
— Грачев? А что у него? Ах, да. Определенно склероз у меня начинается. Ну как он? Бушует еще?
— Да нет, — сказала секретарша, — сидит себе смирненько.
— Отбушевался, значит. А что говорит?
— Заявление свое назад просит.
— Вот оно что! Ну давайте его, давайте сюда.
Радостно потирая руки — все-таки одной заботой меньше, — Борис Алексеевич пошел навстречу Грачеву, но привычка, черт побери, — тут же принялся распекать его.
— Голову хотите с меня снять? Да? Работать надо, товарищи, работать, а вы капризы свои. — И так далее, в том же духе минуты три. И как-то сразу, без перехода: — Значит, вернуть вам заявление?
— Да, верните, — сказал Грачев.
— Так я вам и вернул.
Борис Алексеевич сердито разорвал бумажку на мелкие клочки. — Вот так! Ну а теперь что будем делать, товарищ Грачев?
— Работать, — сказал Грачев.
— А я что всегда говорю: работать надо.
— Мне без моей работы никак невозможно, Борис Алексеевич. Я эти дни места себе не находил. Прихожу на конюшню и все Чемберлену косички заплетаю. — Егор Семенович застенчиво улыбнулся. — Расплетаю и заплетаю. Как домовой.
— Домовые добрые, — сказал Борис Алексеевич, — домовые по прокуратурам не бегают.
— А я не бегаю. Я ваши соображения учел, Борис Алексеевич, обмозговал. Мне про этого Бомбита и думать противно. А я терплю. — Егор Семенович вздохнул. — Говорят, его свои же рыбаки проработали. Выговор дали.