Я тут же забыл о своей обиде, потому что от Юриной насмешливости и ироничности и следа не осталось — глаза у него загорелись, как загорались бы они при виде парабеллума у любого мальчишки из нашего класса, с нашей улицы. И я, повинуясь нерушимому для всех бакинских мальчишек закону, сделал то, что сделал бы каждый, даже не очень-то щедрый из них.
— Стрельнуть хочешь? — спросил я.
— А можно?
— Почему же нельзя!
Я нашел порожнюю банку из-под бычков в томате, поставил ее на бруствер заброшенного окопчика и, протягивая Юре пистолет, сказал без всякой подначки, впрочем, а просто так, дружески подзадоривая: — Ну, давай, давай, покажи чему вас научили! — Это не значило, однако, что я тороплю Юру, но он сам почему-то заторопился, выстрелил почти не целясь и промазал. Ничего особенного в этом не было, но у Юры сделалось такое виноватое лицо, что я удивился: «Да что это с ним, неужто переживает?» На его месте после промаха я обязательно расстрелял бы всю обойму. Для собственного успокоения. А Юра, чудак, опустил пистолет и, похоже, уже собирался вернуть его мне. «Может, он выстрела боится и стесняется этого», — заподозрил я, и тут, к счастью, сообразил, в чем истинная причина Юриных переживаний, — у него в училище, как, впрочем, и в моем училище, экономят патроны и стреляные гильзы сдают по самому строгому счету.
— Не жмись, браток, стреляй, — сказал я. — У нас тут гильзы не считают.
Невозможно, наверно, одним словом определить, каким стало лицо Юры, когда он поднял на этот раз пистолет и прицелился — оно стало хмурым и злым, и все мальчишеское, мягкое или, как бы это поточнее сказать, «округлое», мгновенно исчезло, и черты его стали резкими, угловатыми, и незаметные прежде скулы вдруг отчетливо обозначились под натянутой кожей. И еще я заметил, что, целясь, Юра прикусил нижнюю губу, крепко прикусил, она даже побледнела.
«Серьезный человек, — подумал я. — И воевать будет серьезно».
Юра выстрелил, и пуля на этот раз попала в донышко банки, в самый его малый центральный кружок.
— Давай, бей ее! — завопил я, обрадовавшись Юриной удаче. Юра выстрелил в третий раз, банку подбросило, и она свалилась в окопчик.
— Спасибо не говорю, — почему-то (может, у них там в лесах суеверие такое) сказал Юра, возвращая мне парабеллум.
— Ладно уж! Свои люди — сочтемся.
Спрятав пистолет, я протянул Юре папиросы.
— Не курю.
— И не пьешь?
— Нет, почему же. При случае да и за компанию с хорошими людьми.
— И если угощают, — пошутил я.
— А я сам люблю угощать, — не улыбнувшись даже, ответил Юра. — И тебя могу угостить, если хочешь.
— А есть чем?
— Найдется.
— Ишь ты, какой запасливый.
— Да какой уж это запас. Я, понимаешь, домой нынче заезжал. И вот смотрю, у мамы в буфете, за банками с вареньем бутылочка стоит, махонькая… Я, понимаешь, про нее и знать не знал, а она, оказывается, там давно стоит, с тридцать восьмого года. Мама тогда еще в продмаге работала, кассиршей, а это им вроде образчиков, что ли, прислали.
Говоря это, Юра развязал свой тощий «сидор» и извлек из него бутылочку коньяка. Она и впрямь была такой махонькой, эта бутылочка, — длиной с палец и толщиной чуть поболее, — что я усомнился, может, это даже и не образчик, а просто муляж для витрины. Но коньяк сказался настоящим, крепким, я сделал неосторожный глоток и чуть не задохнулся, словно огонь глотнул. До этого я уже однажды пробовал коньяк, трофейный, французский, и он мне не очень понравился. А этот и того меньше — по вкусу и запаху он напоминал дешевые базарные леденцы, а то и пахучее туалетное мыло, всегда вызывающее у меня неприязнь. Но если тебя угощают… И я сказал, передавая бутылочку Юре:
— Хорош коньячок, сердцещипательный!
— Да, хорош, — подтвердил Юра, проглотив свою долю, но лицо его при этом такой одобрительной оценки не подтверждало. Возможно, что с коньяком, да и вообще со спиртным, Юра знакомился впервые, и его, беднягу, так и передернуло всего. — Крепкий, чертяка, — сказал, отдышавшись, Юра. — Вот что значит пять звездочек.
— Да, пять звездочек это, брат, высший сорт. И крепость у него самая высокая, и годами он старше всех других коньяков. Одним словом — сила, — сказал я тоном знатока.
— Да, сила, — согласился Юра.
— Силища, брат, а не просто сила. Он, пожалуй, и быка свалит, если бык переберет.
— А быки разумные, они его не пьют.
— Ну, про быков это я так. А человека он запросто может скрутить. В два счета. Я вот на что уже привык: и наркомовские сто граммов принимаю, а удается, и дважды по сто могу. (Это была правда, но скажем так — чуточку преувеличенная правда: от положенных наркомовских ста граммов я, понятно, не отказывался, а случалось, мог «принять» и дважды по сто, но вместе с тем охотно менял водку на сахар, на сладкое печенье и хорошие папиросы, а охотнее всего на кубики прессованного какао — разведешь такой кубик в кипятке, и получается прямо-таки божественный напиток. Пей и веселись.)