Из всех ее ответов этот был, пожалуй, самый многословный. Но, порасспросив женщину, Юра все же узнал, что она работает в бухгалтерии леспромхоза и что у нее сегодня какая-то срочная «сверка» в банке. Юру же она ни о чем не спросила. «Ей не интересно, чего ж навязываться», — с некоторым запозданием догадался Юра и замолчал.
Он не заметил даже, как она вышла из вагона, — заговорился с однокашниками и упустил этот момент, — но минут десять спустя увидел ее на привокзальной площади. Она только что купила у разбитной завернутой в старую шаль девчонки кулечек леденцов и, протянув его Юре, сказала: «Угощайся». Юра взял прозрачный и острый, как осколок стекла, леденец и, должно быть, с такой явной опаской положил его в рот, что женщина рассмеялась: «Не любишь? И сыночек мой, глупенький, тоже не любит. А я обожаю». Потом она спросила, на какой поезд у Юры пересадка, и пожалела его: «Бедненький, намаешься, столько ждать». Тут Юра и должен был ей открыться: «Это хорошо, что столько ждать, потому что я в родном городе, я дома». Но он этого не сказал. Не знаю, как бы она поступила, откройся он ей, что не свободен. Очень возможно, что так же. «Ты уж как-нибудь поскучай до вечера, — сказала она, — а ровно в пять давай встретимся, вот тут, на этом углу, чтобы тебе зря не плутать».
Должно быть, она заметила, что парнишка ошеломлен, и спросила: «Может, у тебя другие планы?» «Какие планы!» «Значит, придешь?» «Непременно». «Вот и прекрасно, приходи, а там посмотрим: захочешь, в кино посидим, а захочешь… Я тут у старушки одной останавливаюсь. Хочешь, договорюсь, чтоб и тебя пустила. Вот и скоротаем вместе ночку». «Вместе?» — спросил Юра. «Можно и врозь, если боишься. У старушки как раз лишняя койка есть», «Я не боюсь». «Ну и слава богу! Да и чего бояться. Это ж не война». Возможно, Юра сказал ей, что и войны не боится, а может, и не сказал — он такой. «Только не опаздывай, ради бога, — попросила женщина, — мне здесь одной разгуливать неудобно… и, сам понимаешь…» «Не опоздаю, как можно», — заверил ее Юра. И опоздал. Минут на тридцать опоздал, не больше. Раньше он просто не мог вырваться из рук матери.
«Нельзя так опаздывать, командир, — строго сказала Юре маленькая торговка леденцами. — Обиделась твоя дамочка и убегла». «Давно ушла?» «А сразу. Купила у меня леденцов, увидела, что тебя нет, и фюйть. А я бы на ее месте так сразу не убегла, я бы подождала — мало ли какие у военных дела». «Тебе еще рано о таком рассуждать». «Да, сейчас еще рано, — согласилась девчонка. — А вырасту, поздно будет». Юра добродушно улыбнулся, передавая мне этот разговор с забавной девчонкой, но тут же опять нахмурился.
— Так она и исчезла, твоя дама? — спросил я.
— Исчезла.
— Жаль, чистый верняк был.
— Был, да сплыл, — сказал Юра.
— Представляю, в каком настроении ты вернулся домой.
— Если бы домой, — вздохнул Юра. — А то ведь, как последний дурак, всю ночь на вокзале проторчал.
— Ну это уж действительно глупо.
— Глупее и быть не может! Родной дом рядом, в двух шагах, а я… Наврал я отцу с матерью, когда уходил: мол, еду сверхсекретным эшелоном, и провожать меня категорически запрещено… Они, понимаешь, поверили и смирились… А тут я, значит, вернусь и давай какое-нибудь новое вранье наворачивать, потому что правду ведь не скажешь, стыдно.
— А ничего не надо было говорить. Просто пришел бы домой, старичкам радость, вот и простилось бы все само собой, чего ж тут еще наворачивать.
— Нет, у нас в семье так не бывает, — возразил Юра. — Мать, может, и простила бы, а отец… он никому вранья не прощает, ни малейшего.
Я хотел сказать затосковавшему Топоркову: «Какое же это вранье. Все мы в таких делах врем своим старичкам. И они своим когда-то так же врали. Закон природы. Вот именно — закон…» Я тогда легко отпускал подобные грехи и себе и другим, и оправдательных слов и убедительных аргументов у меня для этого было предостаточно. Но я так и не успел пустить их в ход.
Они появились перед нами внезапно, выскочив, должно быть, из какого-то не замеченного мною глубокого оврага (а может, то был хорошо замаскированный ход сообщения, не знаю, не разглядел) и побежали прямо на нас. И тот, кто бежал впереди, — он был в распахнутой меховой безрукавке, — грозя кому-то пистолетом, кричал: «Стой, гады! Назад, трусы! Убью!» И мы с Юрой оглянулись, чтобы посмотреть, кому это он грозит, но позади нас, во всяком случае, поблизости, никого не было — на фоне задымленного фронтового небосклона, правда, виднелись какие-то люди, но до них далеко, и это явно не им грозит пистолетом человек в меховой безрукавке. А он уже подбежал к нам вплотную, этот человек, и уже совсем не громко, кажется даже сквозь зубы, процедил одно только слово «предатели» и выстрелил в Юру Топоркова.