В пивной бар «Отдых» я пришел в 17.00. Минута в минуту. И правильно сделал. Где-то я читал, что точность это вежливость королей, ну а в таком случае мои сотоварищи — ветераны — несомненные короли. Они начали встречу точно в назначенное время. И все потекло по прямому — в линеечку — руслу точного распорядка: мы, новички, представились председательствующему, он представил нас обществу, а общество попросило нас рассказать об участии в войне.
Мне до этого ни разу не приходилось выступать на подобных собраниях, и тем более в такой роли, и я с понятным любопытством оглядел собравшихся. Тут были старые, уже просто старые люди, были пожилые, и среди них еще довольно крепкие, моложавые, и были такие, как я, — не молодые уже, но еще и не пожилые, а вот молодых, просто молодых, здесь не было. Но для меня это была встреча не со старостью, а с молодостью, с моей фронтовой молодостью — это я сразу и сильно почувствовал. Но еще сильней было возвышающее чувство причастности к этому нерасторжимому содружеству фронтовиков, и не только причастности, а кровного — я не боюсь таких слов — вот уже точно кровного родства с этими незнакомыми мне еще людьми. Да, с каждым из них в отдельности я пока не знаком, но все вместе они мне бесконечно близки и знакомы — они мои боевые побратимы. И я об этом им сказал — о счастье принадлежать к такому боевому братству. И, видно, неплохо (во всяком случае искренне, от всего сердца) сказал, потому что мне даже поаплодировали. Ну, а после этого и явился передо мной Угаров. А почему явился он? Для чего именно он? Неужели жизнь вновь свела нас через столько лет только для того, чтобы Угаров выпил кружку пива за мое здоровье? Можно, конечно, допустить, что и для этого — мало ли какие прихоти бывают у жизни. Но в таком случае все должно было совершиться быстро: чокнулись, выпили и разошлись. Так нет же! Жизнь теперь редко балует меня такими, сравнительно легкими, мимолетными причудами. Уж если она берет меня в оборот, то всерьез и надолго. И сейчас тоже — всерьез и надолго. Сейчас Угаров принесет еще по кружке, а там ему непременно захочется и еще по одной, и мы, покуривая и потягивая пиво, должны будем предаться воспоминаниям.
А о чем мы с Угаровым будем вспоминать?
О том, что он сделал с Юрой Топорковым?
Или о том, что он чуть не сделал со мной?
Правда, кроме этого, еще был бой… Ну, был! Так что ж из этого? Почему именно об этом бое я должен сейчас вспоминать? Ведь я же бывал в боях и до той, мартовской, встречи с Угаровым, и после нее — чем-чем, а боями меня жизнь не обделила, и мне, слава богу, есть о чем вспоминать. Ну, а если уж вспоминать о том мартовском бое, то почему именно с Угаровым? И почему жизнь не свела меня для этого с другими участниками того боя?.. Ну, скажем, с храброй, самоотверженной медсестрой Ниной, о которой я, негодяй, так и не написал очерка. Или, допустим, с Груниным, командиром роты, в которую определил меня тогда Угаров. Всего пять или шесть часов провоевал я рядом с Груниным, но провоевал, а не пропировал, а потому и не забыл я своего тогдашнего комроты. Хороший это был командир — разумный и деловитый. И если он, Грунин, жив, я был бы рад его вновь увидеть, посидеть вот так за столом в баре «Отдых» за кружкой пива, потолковать, повспоминать… И еще был бы рад встретиться с человеком, который дедовским, костоправским способом исцелил мне тогда ногу. «Старшой!» — так мысленно прозвал я того человека. Я вспоминаю о нем довольно часто и всегда с сыновним чувством. А ведь «Старшому» было тогда лет тридцать, и в отцы он мне явно не годился, но есть среди русских солдат такие люди — отцы, они чуть ли не с юности всем своим товарищам-однополчанам, и даже, можно сказать, всем людям отцы… И еще было бы хорошо, если бы жизнь свела меня для воспоминаний, раз уж на то пошло, с тем пулеметчиком-грузином из грунинской роты, у которого я минут сорок работал вторым номером. Мы с ним хорошо поработали, но в какой-то горячий момент я замешкался, и пулеметчик меня, своего добровольного помощника, обложил матом. Обижаться было некогда, да и кто в бою обращает на такое внимание, и я, признаться, удивился, когда в конце дня пулеметчик подошел ко мне с виноватой улыбкой: «Нехорошо получилось, товарищ лейтенант». «Ах, ты о том… Ну да что теперь поделаешь!» «Да, теперь что сделаешь, — сказал он. — А все равно нехорошо. У нас, у грузин, даже нет такого ругательства. Не было и нет». «А ты приобрел. Умеешь!» — рассмеялся я. «Умею, — усмехнулся он. — Война все перевернула. На войне человек сам себе чужой становится». «Сам не свой», — поправил я. (Уже тогда была у меня эта занудливая привычка «править» речь своих собеседников. Видно, не зря после войны меня больше года держали в одной редакции литправщиком — я считал, что в наказание, а редактор уверял, что по призванию.) «Да, да, сам себе не свой, — согласился пулеметчик. — Совсем, совсем не свой».