И я добрался. И там, на кавказском берегу, смеясь и плача от негаданного уже счастья, я выбросил в море тот припрятанный в нагрудном кармане патрон.
Живем! Теперь мы поживем.
Надежды, мои спасительные надежды, спасибо вам! Правда, даже в те безмерно счастливые минуты они, мои надежды, слишком далеко не простирались — шла война, и как мог я, солдат, надеяться, что доживу до сегодняшних моих почтенных седин, как мог я думать, что впереди у меня не дни и месяцы, а годы и десятилетия прекрасной, мирной — прекрасной, потому что мирной — жизни. И потому я по справедливости считаю, что главная моя надежда — надежда на жизнь, на продолжительную жизнь — оправдалась с великим превышением. С превышением на тысячу, на десять тысяч процентов.
Так кто же еще смеет говорить мне о неоправданных надеждах? Кто смеет?! Ну, близкие люди, бог с ними, между близкими всегда какие-то особые, запутанные так, что никто на свете не распутает, счеты. А Угаров тут при чем? Ему-то какое дело? — все больше раздражаясь, подумал я, а вслух все также вежливо промямлил:
— Да, интересно… Поучительный пример вы привели.
— Пример? Ошибаетесь, товарищ Медведев. Примеры и примерчики — это в учебниках и тетрадках моей дочери. А я вам законы современной жизни излагаю… Так что смеяться нехорошо.
— Помилуйте… С чего вы взяли… Разве я посмею.
Угаров пожал плечом, мол, кто вас знает, но, подумав немного, сказал:
— Конечно, я своими словами излагаю, а мои слова еще не указ. С моими словами и поспорить можно, пожалуйста — спорьте, не возражаю.
— О чем? Тут нам не о чем спорить — тут вы совершенно правы.
— Вы это серьезно? — строго спросил Угаров.
— Вполне! — сказал я и снова подумал о том, как не похож этот Угаров на того, что жил в моей памяти, в моем воображении все эти двадцать семь лет. Тому я ни за что не сказал бы «вы правы», даже с оговоркой «тут» не сказал бы, потому что тот Угаров с каждым годом становился для меня все более и более неправым, а этот… Не знаю, не знаю — голова кругом идет. И не от пива, конечно.