В тетради моей осталось чистых страниц двадцать. Вот заполню их, и конец этой истории — всего на день, на два работы. Только сегодня мне почему-то не пишется. В какой-то мере виноват в этом Олег. Он младший брат моей жены, но характером они совершенно разные, настолько разные, словно они не из одной семьи и, больше того, не с одной планеты. Олег добрый, серьезный парень и учится он отлично — он на юридическом, — и если что и помешает ему стать хорошим юристом, так это его неодолимая страсть к писательству. В прошлом году он изводил меня стихами, а в этом году переключился на другие жанры.
— Можно, Сема, я на твоей машинке немного постукаю? — сказал он мне сегодня утром.
— Стукай, только осторожно.
— Будь спокоен, Сема.
— А что у тебя: роман? Повесть? Любовные письма?
Он усмехнулся — мол, стану я такими пустяками заниматься.
— Совсем из другой оперы, — сказал он. — Я всего-навсего хочу записать впечатления от практики. Что-то вроде отчета. Может, потом пригодится.
— Что ж, валяй, Олешка, дело нужное.
Драть его надо розгами или солдатским ремнем, этого милого Олешку, за то, что он ухитрился всего за несколько часов превратить мой кабинетик в самый настоящий свинарник. И это не впервой так. И всегда у него одно и то же оправдание: «Заработался! А тут как раз время бежать на лекцию». И на этот раз, конечно, так было: заработался, спохватился, время бежать на лекцию или на свидание. И побежал. А добрый Сема… А Сема у нас, конечно, добрый и покладистый. И кроме того, у нас такой «естественный порядок». Олег мусорит, а я прибираю. А мусорит он, надо сказать, гениально. Я знаком со многими литераторами, и ни у одного из них такого количества «отходов производства» не видел — может, потому, что литераторы больше ценят бумагу, чем мой «правовед». Он отстукивает на машинке несметное количество проб, набросков и вариантов, он может из-за одного не так написанного слова выдрать лист из машинки и, скомкав, бросить. Сегодня их было в моем кабинете больше, чем вчера, этих скомканных, отброшенных проб и вариантов, они валялись повсюду: и на столе, и под столом, и на стульях, и на диванчике. Я собрал все это — и потому собрал, что последние годы стал любить порядок, и еще потому, конечно, что жалко Олега — он парень рассеянный и вместе с ненужными бумажками мог выбросить и нужные, а потом будет мучиться, искать.
Я разгладил смятые листы и сложил их стопкой… Судя по этим «отходам производства», Олег отстукал сегодня на моей машинке, конечно, не отчет о практике, но и не роман и не повесть. Это явно драматургия: может пьеса, а может киносценарий — не пойму.
Я бы, конечно, не стал читать без спроса чужую рукопись — рукопись Олег, конечно, унес — но это же отходы, это брошено, и я пробегаю глазами — любопытно, черт его побери — некоторые из этих проб и набросков.
«ИРА: Все понимаю, разумом понимаю, а поверить не могу. Не могу поверить, что эти мерзкие слова сказал ты. Что они слетели с тех же губ… с тех же губ, что так недавно сказали мне — «люблю». «ВАДИМ (спрашивает деловито): В трезвом виде сказал?» «ИРА: Не паясничай». «ВАДИМ: Я не паясничаю, а только выясняю. Потому что трезвый я не мог сказать этого. У трезвого у меня не сорвется с языка такое глупое слово». «ИРА (в отчаянии): Давай, давай, издевайся надо мной. Давай топчи, давай глумись. Со мною все можно делать, все — раз я такая. Но я дождусь, дождусь, когда у тебя вырвут твой грязный, лживый язык. С корнем вырвут».
Хмы! Мощно, однако, закручивает Олег. На уровне своих прошлогодних стихов, но только, пожалуй, покруче. А вот это, пожалуй, уже интересней.
«АЛЕКСЕЙ: Он, несомненно, добрый человек, ваш Андрей Трофимович. Но ему не в прокуратуре работать». «НИКОЛАЙ: А где же?» «АЛЕКСЕЙ: Не знаю. В детском садике, может быть, — заведующим. Или в районной библиотеке. А еще лучше попом». «НИКОЛАЙ (смеется): Интересно! Ну, насчет детского садика и библиотеки — не возражаю. И там и там наш шеф был бы на месте. Он и воспитатель превосходный, и книголюб, каких мало. А вот попом… Если можно — объясни». «АЛЕКСЕЙ: А что тут объяснять? Его хлебом не корми, а подай ему кающегося грешника. Обожает он тех, кто кается». «НИКОЛАЙ: А что в этом дурного?» «АЛЕКСЕЙ: Плохо это, уверяю тебя. Во многих отношениях плохо. Ты же знаешь, сколько времени я потратил на дело Белянкина. Полтора месяца, и это, учти, полных полтора, как говорится, без перекуров и выходных. Но дело зато вышло отличное. Идеальное дело. Факт к факту подобран, и все до одного неопровержимы». «НИКОЛАЙ: Да, дело ты провел красиво. Я смотрел». «АЛЕКСЕЙ: Вот видишь… а шеф другого мнения. Не доведено, говорит. Советую, говорит, еще поработать с самим Белянкиным. На какой предмет, спрашиваю. Не верю, говорит, что Белянкин такой закоренелый, не верю, что он не хочет раскаяться в содеянном. И представь себе, вернул мне дело, а кому оно нужно — раскаяние этого ворюги Белянкина. Никому на свете не нужно». «НИКОЛАЙ: Ты так думаешь? Напрасно. Вот Андрею Трофимовичу нужно, чтобы Белянкин раскаялся, — ты сам в этом убедился. И мне нужно. И многим, многим другим людям нужно. Обществу. Но больше всего оно, наверное, нужно самому Белянкину. Ему же не вышка грозит — у него еще вся жизнь впереди». «АЛЕКСЕЙ: Каков поп, таков и приход. Поп блаженненький и приход из таких же. Это же какая-то контора по душеспасению, а не прокуратура. Вам даже сны и то, наверное, душеспасительные снятся. Какая-то, скажем, спецпустыня для покаяния, а по ней ваши клиенты бредут в этих самых, как его, веригах и рубищах — идут, бьют себя по грудям и денно и нощно каются в своих грехах. Ну, а на финише им, конечно, нимбы уготовлены. Каждому по мерке. А пустыня, конечно, тем временем тоже преобразуется: там, где прошел кающийся грешник, на горючем песке обязательно вырастает зеленая трава, а на голых камнях — цветики». «НИКОЛАЙ: А ты убежден, что не вырастут?» «АЛЕКСЕЙ: Не вырастут. Горючий песок останется горючим песком, а голые камни — голыми. Вот так и не иначе». «НИКОЛАЙ: У тебя все?» «АЛЕКСЕЙ: Почти все. Удаляюсь, удаляюсь, учитывая, как ты занят душеспасением. Но прежде чем удалюсь — один вопрос. К тебе лично. Только совершенно откровенно. Неужели и ты веришь, что если мой Белянкин раскается… Допустим, я этого добьюсь, допустим… И что же? Мир после этого сразу станет прекрасным?» «НИКОЛАЙ: Совсем, совсем прекрасным, конечно, пока не станет. Маловато для этого одного твоего Белянкина. А прекраснее станет — в это верую».