Федор Федорович Кнорре
Синее окно
Странно чувствуешь себя, вернувшись в родной город, где у тебя не осталось ни одного родного человека, где уже налажена и идет не совсем понятная тебе жизнь многих новых, незнакомых тебе людей. Жизнь, в которой не так-то сразу найдешь себе место. Странно найти совсем неизменившейся свою старую комнату, где жил до войны, и вдруг увидеть окна соседнего дома такими, как ты их видел до войны, — освещенными, без штор.
Самым странным Тане казались эти неизменившиеся окна. По вечерам ей трудно бывало от них оторваться, хотя, по правде говоря, не так уж много интересного можно увидеть в окнах, если вглядываться в них с шестого этажа соседнего дома.
Две пожилые женщины сидят друг против друга за столом, покачиваются, кивают и разводят руками. Наверное, разговаривают.
Вот это окно, на пятом этаже, замечательно своим громадным желтым абажуром над столом, но долго смотреть скучно: все только пьют чай и спать ложатся в половине десятого...
Но после того, как ты целые годы был лишен этого ставшего милым от долгой привычки зрелища — множества мирно светящихся в морозных сумерках окон,— какими-то новыми, более зоркими, внимательными глазами начинаешь смотреть на все это.
Любимым у Тани было угловое верхнее окно. Каждый вечер, вернувшись домой, она, не успев снять пальто, прямо шла к своему окошку для того, чтобы убедиться, что синее угловое окно светится.
Иногда оно было темное.
Тогда она усаживалась в кресло, раскрывала книгу и начинала читать со смутным чувством досады и беспокойства. Скоро ей начинало казаться, что прошло уже достаточно времени, она поспешно откладывала книгу и вставала.
По темной стене соседнего дома было разбросано множество светлых квадратов. Много других окон светилось во всех этажах, но то, одно-единственное окно, которое ей нужно, было все еще темное.
Она с досадой отворачивалась от окна, задергивала штору и давала себе слово, что ляжет спать и даже не посмотрит в ту сторону.
Оживленно начинала накрывать на стол, кипятить чай. Ела бутерброды и, прихлебывая из чашки, скосив глаза читала книгу.
Энергично начинала раздеваться, собираясь ложиться. Потом, откинув одеяло, пробегала босыми ногами по ковру, чтобы повернуть выключатель, который был в другом конце комнаты, и на обратном пути к постели, почти случайно, безразлично усмехнувшись, чтоб доказать себе, что просто смешно было бы чего-нибудь ждать, откидывала краешек занавески, зацепив ее на ходу одним пальцем.
Одного взгляда было довольно, чтобы увидеть синее окно, светившееся спокойно сквозь легкую, дымчатую занавеску, и в окне все знакомое, изученное, почти свое, что никто не имел права у нее отнимать даже на время: странный цветок, похожий на цветущий кактус, и край какой-то яркой ткани слева от окна, глядя на которую почему-то приходило на ум: «циновка», хотя циновки бывают, кажется, просто из соломы или вроде того...
Справа и ниже светились другие, будничные, обыкновенные окна, а слева уходил обрывом вниз угол дома, и окно светило над пропастью дымного морозного воздуха, как синий маяк на скале.
Немного выше, над самым окном, нависала толстая от снега белая крыша, и дым, торопливо теснясь у выхода, клубился из трубы, утонувшей в снегу, как в пушистом, поднятом выше глаз воротнике.
Тогда Таня отбрасывала занавеску и долго стояла, прижимаясь лбом к стеклу, успокоенная, почти счастливая: за синим окном, неторопливо, как всегда, ходил из угла в угол человек. Он медленно приближался к окну, задерживался на мгновение, как будто в раздумье, ссутулив широкие плечи, и, повернувшись спиной, уходил и скрывался в глубине комнаты, где его уже не было видно. Потом появлялся снова, все ближе, ближе, опять мгновение медлил и, снова повернувшись, уходил в глубину, не торопясь, слегка раскачиваясь на ходу, руки за спиной, и как-то особенно нагнув голову, задумчиво и вместе упрямо.
Она долго стояла босиком, вздрагивая от прохлады, придерживая рубашку на груди, а он все ходил, неторопливо и неутомимо, и, наконец, она отходила и забиралась под одеяло с таким чувством, что они помирились. Засыпая, она думала о том, что «он» сейчас не спит и ходит из угла в угол, где-то тут, близко, всего через улицу, и от этого ей было спокойно на сердце, как будто кто-то ее охраняет и думает о ней...
Со временем она стала думать о нем почти постоянно. Какой он? Он был сильный, в этом она не сомневалась. Но он был не просто сильным, мало ли сильных мясников? Наедятся мясища, не думают ни о чем, вот и делаются «сильные». Кому это надо? А он сильный и все-таки... печальный... Нет, печальный — это тоже не то. Мало ли их, печальных, сидят и хнычут по углам оттого, что не удались какие-нибудь мелкие их делишки! Или кто-нибудь прищемил дверью его пискливое самолюбие, а он окрысился на целый свет, и сидит тоскливый, и дуется... Он не такой — это ведь сразу видно. Он ничем не раздражен, не дергается, не торопится — просто ходит и ходит из угла в угол, упрямо нагнув свою широколобую голову.