— Коротенькая у козы стежка, — сказал лесник и плюнул.
Дальше идет понуро. Дорога размыта. Следов не видать. А вот еще сухая боровинка. Опять лунки на песке. Значит, девушка обежала стороной промоины на дороге. Козий след не пропал.
— Эй! — кричит лесник. — Держись! Будь счастлива!
Идут в обнимку по набережной Паша Францев с иностранным матросиком.
— Я ее люблю, — говорит Паша. Он останавливается, берет матроса за грудки, притягивает близко к себе. Я ее люблю, а ей надо другое.
Матрос уже совсем пьяненький. Его мысли сейчас хоть слабо, но работают в привычном направлении:
— Гёрлз... — бормочет матрос.
Францев отпускает его и опять тянет к себе...
— Ей надо другое. Им всем надо другое. Они все — продукты эпохи.
— Йес, йес, — бормочет матрос.
Паша Францев остановился против Медного всадника, силится заглянуть Петру Первому в глаза.
Не дотянуться.
— Ты продукт эпохи? — спрашивает Францев у Всадника. — А? Или ты не продукт эпохи? Ты думаешь, я продукт эпохи?..
Гуляющие пары задерживаются поглядеть и посмеяться на разговор парнишки с Петром Первым.
К Францеву подходит чета престарелых тихоньких людей. Он в фетровой шляпе и в галстуке с большим узлом. Она в очках, а каблуки подбиты к ее черным туфлям толстые, каждый с доброе лошажье копыто.
— Молодой человек, — говорит мужчина, — вы разговариваете с Петром Первым, как разговаривал ваш ровесник в прошлом веке, петербургский чиновник Евгений. Вы помните, в «Медном всаднике» ?..
— Мы с мужем из Вологды приехали в отпуск, — говорит женщина. — Как раз перед отъездом еще раз перечли «Медного всадника», здесь балет посмотрели... И вдруг такое совпадение... Вы помните, как у Пушкина это описано?
Она читает однотонно и строго, не мигая, глядит на Францева:
— Ужо тебе! — грозится Паша Францев. Он не глядит на Петра. — Мы еще с тобой посчитаемся, Ромочка. Слабак…
— Конечно, если бы его сразу остановить, он бы так не напился. — Оля прибежала в мужское общежитие, докладывает бригаде Пушкаря. — А он этого иностранца напоил. Сам же тот не мог, правда ведь? Иностранца нельзя было одного бросить в чужом городе. Да еще пьяного. На Францева тоже мало надежды. Я его взяла, иностранца-то, под руку, думаю, хоть милиционеру отдам, а потом уже за Пашей побегу. Он обниматься лезет, намучилась с ним, сдала всё же... Там ему помогут.
— Ну, а Пашка-то где, паразит? Себя уронит и нас всех подведет под монастырь. — Пушкарь в большом гневе.
— Он как сквозь землю провалился. Я и на Невском его искала, и в рестораны, какие попроще, во все заглянула — нигде нет. Я прямо села на автобус, на двойку, — и сюда к вам.
— А вот завтра его надо в газетку поместить, в «Комсомольский резец». — Такая точка зрения у Олега Холодова.
— Ну, с этим не нужно торопиться. — Пушкарь крепит на рукаве красную повязку дружинника. — Если не попадется в какую историю, не нужно на заводе огласку давать. Мы ему сами вжарим.
Володя Рубин задумчиво глядит на часы:
— А добавить-то ему всё равно уже негде.
— А ну-ка, орлы-мухоеды, вперед на запад! — Это Севочка Лакшин. — Прочешем полночный град! Изловим нарушителя спокойствия Пашу Францева!
Бригада гурьбой устремляется в дверь.
Пашу ведут под руки два дюжих дружинника.
Францев рвется на волю:
— А ну пустите! Я вам что? Вы что, издеваетесь?
Дружинники молча и неуклонно справляют свою обязанность. Ведут.
— Вы что думаете, можно издеваться над рабочим человеком? Не-ет!
Паша толкает плечом левого дружинника.
Освободился. Стоит, сбычился. Трудно дышит.
— Не смеете меня трогать!
Дружинники изловчились. Есть. Взяли Пашу. Ведут.
Большая, свежераскрашенная витрина на стене: «Они мешают нам жить». Фотография женщины. Нерезкий снимок. К фотографии пририсовано туловище, очень длинные ноги, очень тоненькие каблуки, очень узкая юбка. Подпись такая: «Раиса Иванова, кондуктор трампарка имени Бородина.