— Неси, неси, дед, — говорит Паша Францев. Это он привез Майку в лес.
— Вы не бойтесь, дедушка, — говорит Майка, — мы ничего плохого не сделаем вашему лесу.
Дед удаляется, бурчит.
Паша и Майка подходят близко к воде. Они видят себя в речке. Их несет, несет течение...
— Тебя можно звать Павлуша, — говорит Майка, — Павлуха, Павлинька, Пашуня, Паха.
— Вот смотри, — говорит Францев, — сейчас я перемешаю наши портреты, и уже не отличить будет, где ты, где я. Один коктейль получится.
Он подымает палку и кидает ее в речку, в то место, где зыбятся на воде два лица. От всплеска, лица колышутся и, правда, мешаются, будто один человек.
— Я тебя нарисовала, — говорит Майка, — потом тебе подарю.
— Ты приходи к нам как-нибудь в цех. Наших ребят порадуешь. Знаешь, какой Пушкарь у станка? Это просто монументальная личность.
— Ты самая монументальная личность, Пашка, ты на своем мотоцикле сидишь, как Медный всадник на коне.
...Францев несет Майку по берегу.
Он смотрит ей в лицо, и она смотрит на него снизу вверх.
— Майка, — говорит Францев, — сейчас я тебя понесу через реку.
— Неси меня, Паха, куда хочешь.
Францев ступает в речку, и вода начинает урчать. Майка закрыла глаза.
— Паша, это широкая речка?
— Как ты хочешь. Всё будет, как ты хочешь.
— А этот лес большой?
— Он не кончится, пока ты не захочешь.
— В лесу надо быть осторожным с огнем. А я не умею.
...Они стоят над костерком. Паша босой, в трусиках, вздернул над огнем брючки. Сушить надо после брода.
— Я на тебя смотрю как на спасителя, — говорит Майка, — будто я совсем потонула, а ты меня долго-долго спасал.
— Знаешь, Широков мне предлагает вместе с ним в двойке тренироваться... Мой спаситель... Не хочу...
— Он, наверное, сам жутко рад, что ему удалось тебя вытащить из моря. Ты его не бросай, Паша. Его тоже надо спасать. Ты с ним тренируйся в двойке.
— Ну-ка давай через костер попрыгаем, — предлагает Францев.
Они прыгают через костер. Они обнимаются и опять прыгают. Так долго-долго, неосязаемое, идет время.
Градус благородства
Несколько мыслей о литературе, о физике, о расстояниях и о Тихом океане
Новое начинать
В получасе лёта до Хабаровска, когда уже зарозовело табло: «Но смоукинг», наш самолет вдруг задрал правое крыло, и плоский бок планеты послушно вздыбился, сначала покато, потом круто, отвесно... Мы повернули вспять от Хабаровска, и погасло табло, и стало вдруг в стратосфере обидно и холодно, как у дверей субботнего ресторана с дощечкой: «Свободных мест нет». Хабаровск нас не принял: погода.
Сели мы на не ведомую никому гладь посреди Сибири. Девушки в синих пилотках, в синих аэрофлотских френчиках пробежали цугом к дюралевой самолетной дверце. Они раскрыли дверцу и охнули:
— О-ой! Высоко-то как! Э-эй! Тра-ап давайте!
Но трап никто не мог подать, потому что тут ни разу не садились пассажирские машины. ТУ-104 хоть сел и теперь прочно опирался на лапчатое шасси — кабина с пассажирами осталась в поднебесье, и спрыгнуть вниз не мог ни командир корабля, налетавший два миллиона километров, ни стюардессы — сибирячки, ни дальневосточники: помбуры или, скажем, тралмастера, потратившие свои отпуска и северные денежные надбавки разумно, на юге и западе. На материке.
Одни пассажиры роптали. Другие как бы радовались посрамлению могучей техники: самолет, а тоже попался впросак. Вроде человека.
Уже остыли стенки самолета и пол, когда вдруг внизу послышался смех и звяк работы и сильные мужские голоса. Потом — сапоги по лестнице, толкнули снаружи дверцу, всем в кабине стал виден солдат. Глаза его были быстры и жадны, а в лице только кровь и солнце — тугая смуглота. Солдат шагнул внутрь самолета, за ним, теснясь, другие солдаты. Меж кресел они сделались почтительно-робки, но в то же время и хозяйски-небрежны — от своей силы, от апрельской свежести и мужского единства. Пахну́ло весной, табаком, дегтем и смазанным металлом оружия.
Одни скоро и ловко облазили самолет, другие сразу же подступили к аэрофлотским девушкам. Солдаты говорили и глядели на стюардесс со всей своей коллективной, армейской бойкостью, с индивидуальной застенчивостью и надеждой. Стюардессы были сибирячки. Солдаты звали их в диспетчерскую. Они сулили девушкам магнитофон и ужин. Девушки согласились без жеманства.
Осталась в самолете только одна стюардесса Зинаида Ивановна. Молодая, но звать ее лучше по имени-отчеству, потому что глаза у нее мягкие, как у добрых людей. Доброта до старости не стареет и смолоду мудра. Глянешь в такие глаза — будто хорошую родню встретил: ни зла, ни обмана.