Флориан другу даже завидовал. Ведь самому ему не оставалось ничего, кроме страха. Пустого, глупого, панического страха. Вот и теперь: Флориан мечтал, чтобы Альфред подал какой-то знак, может, явился бы ему сам, без посредников, в нелепом, вычурном одеянии, с сиянием вокруг головы, как у святого. И чтобы ухмылялся, как всегда, чтобы избавил его от отчаяния и утешил.
Но ничего не происходило. Совсем ничего. Альфред не приходил.
В бессильной ярости Флориан переворачивается на спину, взгляд его упирается в потолок, который давно уже следовало бы заново побелить. Как документальный фильм, снятый трясущейся, неровной камерой, возникает на сероватом фоне показ мод в память об Альфреде. Флориан уже видит это дефиле. Из каждой коллекции – по одному шедевру: томатно-красное платье, струящееся вокруг тела, – из 1996-го; черные кашемировые брюки-клеш 1998-го; кремовое платье из креп-сатина 1999-го; вязаное крючком вечернее – длинное, в пол; потом маленькое «Тиффани», тут же, разумеется, желтая шифоновая пелерина и, наконец, синее платье «Адзуро» из летней коллекции 2001-го. Его последнее платье. Эти слова резанули по сердцу. Как звериными когтями. Его последнее платье. Флориан взвыл.
– Это платье любую превратит в Мэрилин! – твердо заявлял Альфред.
Откуда у него эта уверенность? Флориана бесило, что ему рядом с другом приходится изображать пессимиста, а ведь он им отнюдь не был.
– Что ты, – спорил Флориан, – синее подчеркивает бледность и идет лишь очень немногим.
– Да ладно тебе, – смеялся в ответ Альфред, слегка покачиваясь туда-сюда – не столь неистово, как поп-звезды на сцене, так он делал раньше, теперь же лишь на кончиках пальцев, потому что любое более энергичное движение вызывало боль. «Голова раскалывается, будто в нее иголок натыкали», – жаловался Альфред по ночам. И от ощущения собственной беспомощности на Флориана накатывала паника. Казалось бы, болеутоляющих средств масса, а если перестанут помогать и они, есть морфий. Но Альфред стонал от боли ночи напролет, как раненый пес, и Флориан в изнеможении уходил в другую комнату – выносить это не было сил.
Альфред сиял:
– Смотри, вот какое оно будет: свободного покроя, без рукавов, из синей органзы. Ярко-синее, аквамариновое, как глубокое море, да, как Средиземное море, да, да, так я его себе и представляю.
– Ткани такого оттенка, скорее всего, нет в продаже, – засомневался Флориан и тут же в очередной раз возненавидел себя за неспособность разделить Альфредов энтузиазм.
Идиотская, детская какая-то ревность, от которой он не может избавиться даже теперь, когда друга больше нет в живых. Всегда, всегда Альфред был красивее, привлекательнее, успешнее, всегда находился в центре всеобщего внимания, а уж когда заболел – тем более. Вечно все крутилось вокруг него. А о нем, о Флориане, когда кто подумал? Кто-нибудь спросил хоть раз, как его дела? Черт, что за мысли, что я за свинья? Да я и есть свинья! Самая настоящая! Свинья, которой позволено было остаться в живых за чужой счет.
– Нет в продаже? Ну, так мы его сами изобретем! – воскликнул Альфред. – Сами придумаем идеальный синий цвет!
Мы! Знаем мы это «мы». Это означало: колено-преклоненный Флориан колдует в ванной, смешивая в воде все новые химикаты, а Альфред лежит на диване, снова и снова прокручивая песню Челентано «Адзуро», с «рвотным», как он его называл, тазиком на коленях. Его постоянно тошнит, другие с такой же частотой откашливаются. Флориан между тем держит белые полоски органзы в синем растворе, смешивает этот синий, по рецепту Альфреда, с бирюзой и зеленым, то и дело бегает к другу – показать образцы новых оттенков, пока, наконец, глубокой ночью не добивается того самого синего цвета. Альфред окрестил его «адзуро».
«Адзуро», – шепчет Флориан, уткнувшись в сизый ковер.
23 мая в магазин зашла эта серая мышка. И Альфред оказался прав – даже из нее синее платье сделало нечто восхитительное. Она смущенно погладила шуршащие складки органзы. Альфред хихикнул, будто от щекотки. Щеки его зарделись:
– Элизабет Арден, Morning blush. Только что вывесили, минуту назад.
Флориан стоял у кассы и наблюдал за ним.
«Боже тебя упаси меня пудрить, когда я умру. Не вздумай тратить ни одного лишнего пфеннига. Тебе наверняка будут впаривать дорогой гроб, хотя для кремации он совсем не нужен. Боюсь, ты спустишь все сбережения на мои похороны». – Десять минут назад прозвучали эти слова в их крошечной кухоньке, десять минут назад Альфред неожиданно выпалил их. Так стреляют ковбои – выхватив пистолет из кобуры, от бедра.
Десять минут назад. А теперь он стоит перед этой маленькой, полноватой женщиной с плохой стрижкой, хлопает в ладоши и восклицает: «Ах, вы похожи на облако!»
Как Флориан любил эти его восторженность, энтузиазм, наивность! Только Альфред мог заставить портних в Чехии сшить синее платье из материала, который постоянно рвался. Женщины пришли в отчаяние, позвонили поздно ночью и с сильным акцентом заявили:
– Не годится! Не можем шить синее платье!
– Можете, можете, – заверил их автор идеи и потянулся за сигаретой. Вообще-то ему строго-настрого запретили курить, однако Флориан молча протянул другу зажигалку. Неужели теперь отказаться от всего? Спиртное Альфред больше не употреблял совсем, не мог, химиотерапия сделала его импотентом, так что от одной сигареты хуже ему уже не станет. – Вы справитесь, – кричал он в трубку, – я уверен, справитесь! Вы сошьете прекраснейшее синее платье всех времен и народов и осчастливите сотни женщин. Я точно знаю!
Он умолк на мгновение. Флориан знал: на том конце провода, в Чехии, к измотанным швеям потихоньку возвращаются силы и вера в успех. Альфред умел вдохновлять как никто!
– Возьмите газету, – руководил он, – да-да, просто газету, обычную газету, и зашейте ее в шов, ну, в стык двух полотнищ. Да-да, совершенно верно. Берите подкладку, потом газету, потом органзу. Да, вот так, правильно… – Он успокаивал, инструктировал портних и, закрывая трубку ладонью, хихикал, обращаясь к Флориану: – Немного внешней политики нашему платью не помешает!
Стежок за стежком кутюрье, словно проводник в горах, вел женщин к своему синему платью. А Флориан дремал и во сне видел газетные заголовки и Средиземное море.
Утром главным заголовком стала записка в ванной: «Синее платье готово!» С довольной детской улыбкой Альфред возлежал на высоко взбитых подушках, натянув на глаза маску для сна из бизнес-класса «Люфтганзы». В желтом свете настольной лампы он напоминал голливудскую диву без парика: казалось, горничная вот-вот внесет поднос с завтраком и раздвинет тяжелые гардины на окнах, а звезда лениво стянет маску с лица и картинно зевнет. Каждый новый день жизни – триумф.
– Если вы не купите его, я всерьез обижусь, – уговаривал Альфред покупательницу, – ведь это платье изменит вашу жизнь!
Та глядела на него в нерешительности.
– Определенно изменит. – Альфред взял ее за руку, как врач. – Вы просто обязаны его купить!
* * *
Пока был жив муж, Бабетта не отставала от моды. Вехи ее биографии были отмечены различными предметами одежды.
В пять лет ей купили национальный женский костюмчик с темно-красным фартучком. В шесть она получила пару черных лакированных туфелек, которые расцарапала в зарослях ежевики и оттого рыдала весь день. Потом мать сшила ей кремовую зимнюю курточку, в которой девочка была похожа на маленького белого медведя. Потом ей подарили махровый халат с желтой уткой на спине. В пятнадцать лет у Бабетты появилась пара коричневых джинсов, таких узких, что она с трудом втискивалась в них. На распоротую коленку она пришила зеленые сердечки. Потом – румынская пестрая вязаная блузка из немного колючей пряжи. Белая куртка из букле – в ней Бабетта, правда, была похожа на овцу, но, тем не менее, долго в нее куталась, скрывая не по возрасту маленький бюст. От бабушки в наследство ей досталась полупрозрачная голубенькая ночная рубашка, в которой она пыталась соблазнить своего первого друга. Не получилось – он побаивался ее папаши, и, надо сказать, совершенно справедливо. Два года подряд она носила только джинсы и зеленый пуловер с вязкой «косичкой» – просторный, с отцовского плеча.