После смерти жены пробовал Степан взять стряпку, молодую бабенку. Да стали говорить зазорно, а батюшка прямо указал:
— Ты хоть и не церковного причта, да все же в некотором роде при святыне состоишь и охраняешь ниву смерти. Должен ты поэтому себя соблюдать и соблазна не сеять.
Да и самого Степана угнетала Василиса своим разбитным характером. Так и рвалось у ней наружу бабье нутро. И во всех движениях, и в ухватках, и в вечном хохоте, и в больших бесстыжих глазах.
А Степан был человек угрюмый, ушедший в себя, всегда о чем-то думающий. Постоянная близость к мертвецам наложила на него особую печать замкнутости, но в тайниках его души зародила и совсем новое, страшное чувство, сама мысль о котором ужасна и отвратительна для всякого нормального человека.
Василису сторож прогнал и стал жить совсем один. Полная отчужденность развила в нем болезненно-острую фантазию, а сверх того он начал страдать тайным пороком.
Один, в тиши ночи, сидя у окошка и глядя на холмики, кресты, памятники, озаренные луной, Степан медленно рюмка за рюмкой тянул водку.
Выпивал бутылку, две. Не пьянел, а входил в какой-то особый экстаз.
Шел бродить по кладбищу, присаживался и вел беседы вслух с безмолвными могилами. Мысли его принимали совершенно случайный характер, в зависимости от того, кто здесь похоронен.
— Ну, ваше сиятельство, пожили всласть, лошади, автомобиль, дворню целую держали. Иван, подай! Петр, принеси! Теперь-то каково? А? Сказано: прах! А ты гордился.
И Степан плевал на сиятельную могилу.
— Да, был купец. С живого и мертвого драл. Нищему копейку жалел. Небось, не раз в гробу перевернулся…
Так Степан обличал покойников по силе своего разумения.
Но иное чувство он проявлял к умершим молодым. Плакал на их могилах:
— Пташка ты малая. Херувимчик! Жить бы тебе да жить…
И Степану хотелось открыть могилу, снять гробовую крышку, приласкать, приголубить этих преждевременно погибших.
Особенно жалел он девушек.
— И радости на свете не видела! Ребенка свово на руках не качала.
В темной, одинокой душе Степана, в больном мозгу, отравленном алкоголем, поднимался призрак, властно охватывающий все его существо, всю его волю.
К умершим молодым девушкам и женщинам он чувствовал то, что чувствует мужчина только к живым.
Степану мерещились красивые женские лица, бледные, с закрытыми глазами, маленькие прозрачные руки, и тайная сила влекла его к могиле, ко гробу. И он едва боролся с искушением, с соблазном чудовищного греха.
Похороны Нины глубоко его потрясли. Он пробрался в церковь и не спускал сверкающих глаз с прекрасного лица покойницы.
А в ночь, наступившую за похоронами, Степан уж не мог владеть собою.
Стояла холодная осенняя погода. Ветер шумел в вершинах кладбищенских деревьев и крутил в воздухе пожелтевшие листья. Облака неслись в безумном беге, то открывая луну, то задергивая ее темной завесой.
Где-то на краю города мучительно выла собака. Слышалась колотушка ночного сторожа.
Прячась за деревьями и памятниками, скользила темная тень человека…
Вот и свежая могила, и холм из комьев желтой глины и завядающие венки.
Степан сбросил их и с лихорадочной поспешностью начал разрывать могилу.
Быстро мелькала в руках лопата. Рос вал выброшенной земли…
Лопата стукнулась о что-то твердое и выглянувшая луна осветила белую глазетовую крышку гроба и крест…
Степан вскрыл жилище смерти и вытащил покойницу. В белом платье лежала она на траве… Странно, что руки трупа свободно подались и раскинулись.
Но Степан ничего не видел, ничего не понимал. Он весь ушел глазами в прекрасное лицо. Дикая, неистовая страсть овладела им и он заключил мертвую в свои преступные объятия…
Пронзительный крик пронесся над кладбищем. Крик боли и ужаса…
Случайно проходившая у ограды кладбища компания подвыпивших рабочих замерла в оцепенении.
— Братцы, режут кого-то!
Смелая молодежь, подогретая вином, стала перелезать через железную решетку…
Прокурор совещался со следователем о деле кладбищенского сторожа.
— В каком же преступлении мы будем обвинять Степана Иваненко?
— Я полагаю, что в кощунственном осквернении могилы и трупа.
— Позвольте! Трупа не было. Нина Петровна Бахрушина похоронена была заживо в летаргическом сне.
— Сторож этого не знал. Он решился на осквернение трупа под влиянием, вероятно, полового извращения. Но ниоткуда не следует, чтобы он был способен на изнасилование живой девушки. Я почти уверен, что нет. Пробуждение от летаргического сна Бахрушиной произвело на него потрясающее впечатление. Он часто рыдает в камере и твердит: «За что я ее, красотку, погубил, бесчестной сделал?» Злая воля считалась с трупом, а не с живой девственницей.