И шаньюй отдал приказ. Сторожевые сотни начали спуск. Лошади скользили, садились на задние ноги, оставляя длинные борозды в непросохшей земле. Скатившись на равнину, сотни пошли спорой рысью. Потом шаньюй увидел, как наперехват им выехал большой отряд динлинов и остановился, словно в нерешительности. Это подзадорило хунну. Теперь, когда неприятель был на виду, опасаться стало нечего. Сотни привычно разворачивались в лаву, готовя на скаку арканы и луки. Коноводы седлали и сводили вниз сменных лошадей.
Глухо рокотали барабаны, убыстряя биение сердец и горяча кровь.
Войско растекалось по равнине, расправляло крылья, чтобы смерчем пролететь вдоль вражеских рядов. Но слева, из редкого ельника, выехал еще один отряд динлинов, несколько больше первого. Между ними лежал разрыв в два полета стрелы, и, судя по всему, они не собирались смыкаться в единый строй. Это озадачило хунну, но ненадолго. Не сбавляя рыси, лава переломила свои широкие крылья острым углом вперед и пошла на сближение.
Зоркий глаз шаньюя различал движение каждой отдельной сотни. Они действовали слаженно, не мешая друг другу, словно конечности сороконожки. В воздухе кое-где уже взвились первые облачка стрел — предвестники закипавшей битвы. Но почему отряды динлинов кружат на месте, а не рвутся навстречу врагу, как это было всегда?
Шаньюй нетерпеливо толкнул коня коленом и двинулся вниз. Мимо него, теснясь и набирая скорость, катились новые сотни.
Сражение вспыхнуло и стало разгораться очагами, которые все время перемещались. То и дело клинья динлинской конницы врубались в боевые порядки хунну и сразу отходили, отчего строй постоянно ломался, как зимник во время ледохода.
Разрыв между клиньями лавы становился все заметнее. Динлины продолжали отступать, укрываясь в распадки. Хуннуское войско втягивалось за ними двумя рукавами.
Шаньюя это не особенно тревожило: он хорошо помнил, что обе теснины выходят на широкое овальное плоскогорье. Там сотни снова сольются и нанесут динлинам последний сокрушительный удар.
— А рыжебородые стали трусливы, — вслух отметил шаньюй, обращаясь к Ильменгиру. — Раньше они никогда не отступали.
Ильменгир ответил не сразу. Озабоченно пожевав сухими губами, он сказал наконец:
— Дело не в трусости, шаньюй. Мне кажется, они кое-чему научились. Горький опыт — хороший наставник.
— Скоро вечер. — Шаньюй поглядел на небо. — Распорядись, чтобы к ночи поставили шатер. Я очень устал…
Верховный вождь еще не знал, что в эту ночь он совсем не сомкнет глаз и что военная удача уже изменила ему.
Когда оба потока конницы вырвались на плоскогорье, им противостали лишь разрозненные мелкие отряды динлинов. Дрались они неистово и отчаянно, но это было отчаяние обреченных. Выдержать натиск развернутой лавы не сумел бы и сам Суулдэ.
И динлины, закинув за спину щиты, повернули коней. Они бежали, отстреливаясь на скаку, и, наверное, благодарили судьбу за то, что под ними откормленные, свежие кони.
С радостным завыванием конница ринулась в погоню, разливаясь по плоскогорью, как сломавшее запруду озеро. О новую преграду первым грянулось левое крыло лавы. И пошли на полном скаку спотыкаться кони, и полетели через их головы выброшенные из седла всадники. Задние сотни, не сумевшие сразу осадить лошадей, тоже становились добычей кольев. Победный рев орды сменился криками ярости и боли. На минуту эти крики перекрыли железное лязганье битвы, когда и правое крыло угодило в западню.
Едва оправившись от неожиданного удара, хунну бросились на поиски прохода. Они рыскали по плоскогорью, словно охотничьи псы, потерявшие след.
Скоро проходы были найдены и отмечены вехами — кольями с цветными флажками. И по этим извилистым руслам снова хлынули сотни, разум которых уже помутила злоба и жажда мести. Даже если бы каганы захотели сейчас прекратить сражение, они не смогли бы удержать свои остервенелые тысячи.
Со стороны битва все больше становилась похожей на излюбленную забаву динлинов — единоборство с медведем, когда тому бросают в лапы шар, усаженный железными шипами. Пытаясь растерзать колючего врага, зверь только глубже ранит лапы, сатанеет и слепнет от ярости. Он уже не видит настоящей опасности и не боится смерти. А смерть вот она — зажата в ладони охотника — кривой отточенный нож.
Не успели хунну выйти из проходов, как на них со всех сторон вновь обрушилась конница динлинов. Ее подвижные косяки врубались в гущу степняков, как топоры врубаются в податливый осиновый, ствол, расчленяя его на куски. Легкая броня и кожаные панцири не выдерживали сабельного удара и крошились подобно гнилой коре.