Мы с Ванькой опять сидели на подушках, которые бабушка Александра хорошо взбила. В коробок в белом узелке поклала она нам на дорогу разной стряпни, чмокнула и сказала:
— Ну, с богом. — И отцу: — Ты, Вася, полегше дорогой-то, не растеряй своих цыганят.
— Потеряю, еще смастерим, — ответил отец, скалясь белозубо. — У нас это проще пареной репы.
Дедушка Андрей широко распахнул тесовые ворота, отец уселся рядом со мною в коробке, подобрал вожжи.
Мы выскочили на простор широкой улицы, залитой солнцем, помчались, полетели вперед. Только рыжая пыль закурилась позади нас. За поскотиной отец ожег плеткой Игреньку и крикнул:
— Хэй! Абаскаловы — зубоскаловы! И на серых волках катаетесь, да не домчать вам до Елены Прекрасной! Не-ет! — И запел:
Солнце грело в спину, в затылок. Из-за дальней березовой рощи по голубому небу белым барашком бежало нам навстречу одно-единственное облачко. Я смотрел на него, слышал отцовский голос, а перед глазами повторялись картины, рассказанные отцом и дедушкой Андреем. И белые почему-то представлялись мне белыми-пребелыми, как зима, и такими же лютыми. Лютыми, как наши сибирские зимы. Но были они мне совершенно, не страшны, как минувшие зимы с трескучими морозами, вьюгами и буранами. Мне было уютно и покойно в ходке на подушках и разостланном тулупе. Я был сыт сладкой едой бабушки Александры и знал, что где-то там, до моего рождения, осталось много всего интересного, еще не известного мне.
И не понимал я еще тогда, что моя собственная жизнь — есть продолжение жизни отца, матери, бабушки Натальи, родной маминой мамы, рано помершей, и дедушки Андрея — всех тех, кого я знал и любил. Не потому ли печально мне теперь сознавать то, что многих из них давно уж нет? Ведь их теплом, вниманием, заботами, их тихой любовью жил я, набирал силы, учился быть похожим на них в труде, во всем хорошем и добром. Когда я теперь приезжаю в родные края с далекой Украины, мои постаревшие земляки встречают меня как своего родного человека, радуясь несказанно тому, что я о них помню, нахожу время навестить. И я иду на кладбище поклониться зеленым бугоркам. И в этот момент меня охватывает чувство глубочайшего уважения и тихой скорби по ушедшим. О дедушке Андрее я думаю светло. Его могила далеко, где-то в нарымском крае. Туда он уехал вместе с другими стариками. Был я на тех проводах. Бегая по опустевшей горнице, налетел на оконную раму, что стояла под стенкой. Дедушка Андрей взял меня осторожно за руку и сказал:
— Боренька, не бегай так, сынок, не побей стекло.
— Ой, тятя! — услышав, сказала мама сквозь слезы. — И чё ты такой? Самого угоняют, а он за окно пекется.
— Молчи! — сказал строго дедушка Андрей. — По-твоему, теперя и дом спалить надо? Добром нажито, добром пускай и служит людям. И не мокроглазьте, ради бога. Не на тот свет отправляете. А тайга нам не страшна. В тайге тоже люди живут. Не пропадем. Может, как раз все еще образуется.
Увозили дедушку Андрея в весеннюю распутицу. День, помню, стоял пасмурный и дул пронизывающий ветер. Дедушка сидел на телеге в коричневом домотканом армяке, свесив между колес ноги в сапогах, густо навачканных дегтем, — прямой, белобородый.
Телега катилась, разрезая колесами дорожную грязь, а дедушка смотрел и смотрел на свой дом, хотел будто запомнить навсегда каждое бревнышко, каждую вырезанную на карнизе фигурку. Белая борода его от ветра шевелилась, точно он кричал еще что-то, но за ветром слов его нельзя было расслышать. Таким он и остался в моей памяти.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
Канка и Лавруха
Возле березовой рощи стояли табором цыганы. Пестрые шатры увидел я еще издали. И синий дымок костра заметил, а когда мы подъехали совсем близко, от табора навстречу нам пошел человек. То был молодой цыган в цветастой, навыпуск, рубахе, в широких штанах, босоногий. Голова в темных кольцах кудрей, губы толстые, точно вывернутые, а глаза угольно-черные.
— Эй, дядечка! — обратился он к отцу. — Закурить найдется?
— Тррр! — остановил отец Игреньку. Осмотрел насмешливо-веселыми глазами цыгана, сказал: — Курить-то куришь, а своего не имеешь, цыганское отродье. — И достал из кармана кисет. — Тебе на цигарку или на полторы?
— Не жадный коль — так дай на все десять. Прибудет токо тебе за это, — сказал цыган, протягивая смуглую ладонь.