— Ух ты! — застонал Устюгов, и внутри у него все закипело.
— Дедушка, поехали с нами, — просил Саша, не отпуская старика. — Поехали, деда-а-а…
Тревожно загудел пароход. Люба оторвала от старика Сашу и торопливо взбежала по скрипучим сходням.
— Что ж, старик, поезжай, коль внук просит, — сказал, шутя, немолодой матрос с рыжими усами-сосульками. Он приготовился убрать трап. — Бесплатно провезем, раз такое дело.
Устюгов грустно усмехнулся, не придавая особого значения словам матроса. В это время он смотрел на одного-единственного человека — на Сашу.
Дизель взревел, и винт до белизны взбил воду. Пароход стал медленно отчаливать.
— Дедушка-а-а! — кричал Саша, махая ручонкой.
В глазах его стояли слезы. Старик хорошо это видел. Он поднял руку и так замер на одном месте.
— Дедушка! — вдруг донесся голос Любы. — Спасибо вам за все!
Старик признательно кивнул, хотя из всего сказанного Любой он уловил только слово «спасибо». А Люба продолжала кричать:
— Извините, дедушка! А Саша-то и в самом деле ваш!
— Что?! — не понял старик.
Проклятый дизель! Как он ревет. Прямо по мозгам стучит.
— Ваш, ваш Саша! — кричала Люба.
— Да слышим, слышим! Знаем! — прозвучал над ухом Устюгова сердитый голос тетки Вальки.
Старик как-то дико и виновато посмотрел на нее и спросил:
— Что она там шумит? Не разберу никак…
— Да так, — махнула рукой Валентина. — Пустое…
— Как же это?..
Устюгов шагнул к самому краю причала, будто намереваясь догнать пароход и переспросить у Любы, о чем это она еще говорит. Но пароход уходил быстро, вспенивая воду и оставляя за собой широкую светлую полосу. Ровный, глухой шум винта и дизеля катился по реке вслед за удаляющимся пароходом.
Солнце уже село, и сумрак быстро сгущался над землей, окрашивая воду в пепельно-серый цвет. И на этой пепельно-серой полоске реки, убегающей в сумеречную даль, долго еще маячило светлое пятно парохода, на котором слабыми звездочками мерцали электрические огни.
Глаза старика устали от напряжения, но он все стоял и смотрел в сумеречную даль. Его окликнула Валентина. Устюгов очнулся от невеселых мыслей и, повернувшись, зашагал к зданию пристани. Он зашел в буфет. Девушка в белом переднике, склонившись над столиком, считала выручку. Она удивленно уставилась на подошедшего к стойке старика.
— Налей-ка, — глухим голосом сказал Устюгов и полез в карман за деньгами.
Буфетчица молча откупорила бутылку, налила чуть больше половины граненого стакана.
— Полней, — велел Устюгов.
Скрывая неловкую улыбку, девушка налила полный стакан — «стожком», подала старику бутерброд с тоненькими ломтиками сыру и сказала:
— Не много ли для вас, отец?
Старик ничего не ответил. Как-то судорожно сграбастал стакан и поднес его к губам. Глаза его смотрели отрешенно куда-то в сторону, мимо буфетчицы. И вдруг скривился и с отвращением поставил стакан на прежнее место, не расплескав водки ни капли. Положил на прилавок зеленую бумажку, повернулся и пошел прочь.
— А сдачу? — крикнула вслед ему буфетчица. — Дедушка!
Но старик уже закрыл за собою дверь. Он направился к скамейке, на которой совсем недавно спал Саша. Вот здесь, возле окна.
Устюгов остановился. И сразу в воображении его возникла эта трогательная картина: на скамейке спит Саша, на смуглых щеках его блестят от высохших слез дорожки. И тут он увидел ножичек. Тот самый ножичек, который подарил Саше Колян. Он обрадовался находке, наклонился и взял складник со скамейки. Сколько раз Саша терял подарок дружка, и потом они вместе искали его. И вот опять!.. Ах, Сашок, Сашок!..
Устюгов рассматривал ножичек, будто впервые видел его. Он вспомнил, как Саша строгал этим ножичком прутик тальника, когда они плели мордушки на берегу озера. Мальчик сидел тогда на чурбачке — сосредоточенный, увлеченный интересным занятием. Нижняя толстая губа его была деловито оттопырена, и зелено-белая стружка тальника падала на траву, на босые Сашины ножонки. Он тогда, натрудившись, уснул, и ножичек выпал у него из рук. Устюгов осторожно перенес спящего мальца на сухое сено в тени рапажа, укрыл простыней от мух. Постоял некоторое время над Сашей, глядя влюбленно в его спокойное дорогое лицо, и тихо запел, как пел когда-то вот так же сынишке своему Степке:
Потом присел перед спящим Сашей на корточки и был бесконечно счастлив, как может быть счастлив человек, которому от жизни надо совсем немного: ясный солнечный день, синее озеро без берегов, сливающееся с голубым небом, да еще маленькое живое существо — ребенок, смуглолицый малек, от любви к которому у старика заходилось сердце.