— Саша! Сашенька! Сашок!..
Устюгов стиснул в руке ножичек, повернулся и медленно побрел к выходу, не замечая удивленно смотревшей на него Валентины. Именно тогда-то Валентина и увидела слезы в глазах старика Устюгова, о которых она потом рассказывала при случае своим любопытным до всего деревенским кумушкам.
Старик шел к реке. Шел не к причалу, а мимо, левее, на высокий берег, туда, где четко, словно вырезанные из жести, темнели на сером фоне потухающего августовского неба островерхие сосенки, а над ними беззаботно и влюбленно перемигивались бледно-сиреневые звезды.
Устюгов остановился над кручей и вновь стал смотреть в ту сторону, куда пароход увез Сашу. Там ничего уж не было видно. Лишь неясным бледным пологом едва вырисовывалась река, да одиноко светились огоньки бакенов. Вокруг было тихо и пустынно. Пустынно как-то было и в душе старика. Он чувствовал себя одиноким, беспомощным и, казалось, никому больше не нужным. Жизнь будто кончилась, оборвалась, как обрывается стальной канат, отслуживший свою долгую службу. И все. И ничего больше для него уж нет. Ни тут, ни там, куда теперь он должен вернуться. Но почему, почему?..
Старый рыбак, так много повидавший на своем веку, так много переживший, на этот раз готов был разрыдаться. И он, как тогда на озере, в грозу, стиснул до боли зубы и крепко сжал кулаки.
— Сы-ын ты мо-ой, сыно-очек… — простонал и умолк.
Он закрыл глаза, и ему показалось, что родной сын Степка смотрит на него виноватыми синими глазами и что-то хочет сказать.
— Эх ты-ы! — осуждающе покачал головой старик и опять надолго умолк.
Он слышал, как терлась возле его ноги собака, верный друг — пес Негра, зовя его тихим поскуливанием назад в родную деревеньку, в отчий дом.
И стоял старик Устюгов над кручей, переживая нелегкую разлуку с маленьким Сашей, в чьих жилах, он знал, текла его, устюговская кровь.
Он стоял и думал о жизни, о детях и внуках, о своей старости и смерти. Он думал о том, зачем живет на земле человек, если потом приходится оставлять ее навсегда…
Он думал, а где-то там, внизу, под ним, тихо хлюпала и журчала вода. Это красавица Обь билась и билась своим мускулистым телом, словно пыталась раздвинуть тесные для нее берега, и катилась, катилась в царственной, скрытой ярости куда-то далеко на север, чтобы отдать свое тепло вечно холодному океану…
ПОПУТЧИКИ
Рассказы
Гордость
— Три их у меня, орла, — сказал старик Мохов, воткнув топор в сруб и доставая из кармана фуфайки кисет.
Он сказал это своему напарнику Гурьяну Саблину, с которым у него вдруг зашел разговор о детях.
— Три, — повторил, скручивая заскорузлыми, старческими пальцами папироску. — И все — один к одному, как на подбор. Герои, можно сказать. Старший, Федор, и меньший, Владимир, в Ленинграде на больших заводах работают. А средний, Сергей, — шахтер. В Донбассе. Пишут: живут хорошо, семьи имеют, деньгу приличную зашибают… Словом, вышли хлопцы в люди.
Мохов затянулся дымом, закашлялся.
— Герои, говоришь? — отозвался Саблин, посматривая на Мохова и пряча ухмылку в свои седенькие редкие татарские усы. — А толку-то?.. Они-то живут, а ты вот… Тебе, старику, за такими-то хорошими сыновьями приходится корчиться, как псу, на морозе. Не-ет, Степан Захарыч, не одобряю я нонешних детей. Не одобря-яю. Забывают они кровь свою. О себе токмо и думают.
— Не говори так, Гурьян, — возразил Мохов. — Не все дети одинаковы. Я вот за своих могу ручаться. То, что они живут не с нами, не вместе, — не беда. Но случись какое горе — заболей али еще что, — они, я уверен, ежели сами не прискачут, как зайцы, то уж помош от них будет наверняка. Да!
— Э-э! — махнул рукой Саблин и стал корить нерадивых детей.
Мохов хмуро молчал.
Все время, до конца работы, думал он о сыновьях. Вырубывал ли паз, обтесывал ли бревно, в голове была думка — о детях. «Не согласен я с тобой, Саблин, не согласен, — говорил сам себе. — Мои дети не такие. Не поверю я. Росли они в нужде, жизнь понимают. И напрасно так… А хочешь знать, то вот напишу им, что захворал, и тогда увидишь, как зашевелятся. Посмотришь, рыбья голова…»
Свои мысли Степан Мохов не высказал Саблину, а, придя с работы домой, взял лист бумаги, карандаш и стал писать старшему, Федору, письмо.