— Штой-то давненько уж не пишут. Забыли, поди.
— Забыли, — как эхо, отзывался Мохов и тяжело опускался на скамейку. Угрюмо молчал, думая свою нелегкую думу.
— И чего ты так убиваешься? — глядя на него, говорила Егоровна. — Напишут ешо. Им, поди, некогда — свои заботы… Молодые, много всего надо. А нам-то, старикам, чего уж теперь…
Дни для Мохова стали казаться годами. Ленинград молчал, словно разгадав его хитрость, и старик совсем пал духом.
— Да что они там, будто повымирали! — сердито говорил он кому-то, не в силах больше молчать.
— Дались они тебе, — увещевала Егоровна, сочувствуя мужу. — То, бывало, не вспомнит о них ни разу, а тут вдруг заладил. Соскучился больно уж, что ли?
Но Мохов лишь вздыхал и качал головою.
На работе он тоже вел себя странно. Делал все не так, как надо, и с Саблиным почти совсем не разговаривал. От невеселых дум лицо его осунулось, похудело, и сам он весь как-то сгорбатился, словно нес на себе какую-то непосильную тяжесть.
«Не может быть… Не поверю…» — печально размышлял сам с собою.
Когда же ожидания стали невыносимы, Мохов снова пошел на почту к той самой кудрявой девушке, которой отдавал письмо, и спросил:
— Ты, дочка, отослала тогда мое письмо?
— Отослала, дедушка Степан, — ответила серьезно девушка. — В тот же день. А что?
Мохов помялся.
— Да вот… Ответа все нет… от сынов… из Ленинграда.
— А это так важно?
— Важно, дочка, он как важно!
— Подождите еще немножко, — успокаивала его девушка.
— А с самолетом ничего не могло случиться? — вдруг спросил Мохов. — Нигде не слышно, чтоб самолет того… упал?
— Что вы, дедушка Степан! Самолеты теперь надежные.
— А может?…
— Да нет, не беспокойтесь. Пришлют вам ваши сыновья ответ. Вот увидите.
— Ну спасибо, милая, на добром слове спасибо.
— А может, вам телеграмму дать? — предложила девушка, которая от всей души сочувствовала старику. — Отвечайте, мол, беспокоюсь…
Мохов отрицательно покачал головой:
— Не надо, не стоит…
Он попрощался и ушел. Дорогой ему повстречался старый приятель, с которым когда-то вместе плотничали.
— Здорово, Степан Захарыч! — поприветствовал приятель Мохова.
— А-а, это ты, Спиридон Савельевич?
Они крепко пожали друг другу руки.
— Ну, как поживаем? — спросил Спиридон Савельевич, пытливо щуря свои по-юношески голубые глаза. — Да ты, брат, что-то совсем подался. Похудел и такой какой-то… Не заболел ли?
— Да нет, вроде не болею, — ответил Мохов, — а так что-то на душе не спокойно.
— Старость чувствуешь. Это понятно. Я вот тоже иногда так-то… Ну да что ни пой, а кончать придется. Ничего не попишешь, брат.
Спиридон Савельевич шумно вздохнул.
— Меня это не пугает, — сказал Мохов с холодным безразличием. — Жизнь свою я прожил, можно сказать, хорошо. Не жалею. Другое у меня на душе, приятель, и сам не пойму отчего…
Слово за слово — разговорились. Вспомнили и о детях. Мохов не хотел сперва говорить про свое наболевшее, но в конце концов не вытерпел и рассказал, что вот, мол, сыновья даже на письмо его не отвечают, молчат.
— Дети теперь, Захарыч, — сказал Спиридон Савельевич, — избалованы. Надеяться на них особо не приходится. Я вот на своих не очень-то… Разъехались, ну и пускай… Лишь бы с меня не тянули. А для себя я еще найду кусок хлеба. Руки-ноги пока что действуют, голова на месте. Так-то, Степан Захарыч…
Поздно ночью возвращался пьяным домой старик Мохов. На душе у него было как-то муторно и хотелось плакать. Раза два он спотыкался и падал в снег. Ворочался, кряхтел, упирался скрюченными от мороза пальцами в холодный пух снега, подымался и шел дальше. Иногда ему самому хотелось плюхнуться в глубокий сугроб и больше не вставать…
— Дети… дети… дет… — шептали его губы.
Открывая калитку, он упал и больно ушиб колено. Подняться у него уже не было сил, и он попытался ползти, судорожно цепляясь окоченевшими руками за снег. Ему было обидно, что так обессилел и что тут ему, видно, придется замерзнуть. Он стал кричать, звать на помощь жену. Не хотелось умирать глупой смертью под окнами собственного дома.
На крик выбежала Егоровна. Она с трудом втащила его в избу, раздела и уложила в постель. Никогда еще не доводилось ей за долгую совместную жизнь видеть мужа в таком состоянии. Она не стала приставать с расспросами, а он, поворчав что-то себе под нос, скоро заснул.
Утром жаловался на головную боль и боль в колене. На работу не пошел. Лежал на кровати с провалившимися глазами, черный, неузнаваемый. Дышал тяжело и часто. Иногда облизывал языком пересохшие губы.