Кряхтя по-стариковски, Саблин поднялся со скамейки. В этот момент в дверь постучали. Егоровна метнулась в сени. Кто бы это мог?
— Входите, входите! Кто тама! — зашумела.
Дверь распахнулась, и в избу вошла незнакомая молодая девушка с раскрасившимся от мороза лицом. Она осмотрелась по сторонам, перевела дыхание и вдруг весело, как сорока, застрекотала на всю избу:
— Вроде бы невелик наш городишко, а вас еле отыскала. Здравствуйте! Забыла поздороваться.
Егоровна удивленно воззрилась на гостью.
— На почте я тут работаю, — пояснила девушка. — Извещение вам принесла. Денежный перевод на сто пятьдесят рублей. Дедушке Степану. Из Ленинграда.
Мохов так и подхватился.
— Мне? Из Ленинграда?! — почти вскрикнул он и начал зачем-то застегивать непослушными руками ворот рубашки. Губы его дрожали, глаза оживленно блестели. Подавая ему извещение, девушка, улыбаясь, сказала:
— А я вам, дедушка Степан, что говорила? Вот и откликнулись ваши дети, деньги прислали.
— Спасибо, милая моя, — сказал Мохов. — Деньги, конешно… Почто бы хоть одному из них не приехать к нам, старикам?
— Приедут еще, дедушка Степан, — заверила девушка-почтарка. — Обязательно приедут, вот увидите!
— Дай-то бог! — сказала Егоровна.
А Мохов тут же:
— Ну, приедут, не приедут — это уж их личное дело, а пока, старуха, — обратился к жене, — собери-ка по такому случаю на стол.
За столом Степан Мохов сказал раскрасневшемуся, как помидор, от выпитого полстакана водки Гурьяну Саблину:
— Так что, Гурьян, какие у меня дети? А-а!.. Это же кровь моя! Гордость моя!
— Да-а! — тянул Саблин, по-смешному раскрывая рот и показывая редкие прокуренные зубы. — Конешно, дети у тебя, Захарыч, и у тебя, Егоровна, — у вас обоих — хорошие робята. Чё уж там!
Мохов слушал его, глубоко уйдя в свои думы. Потом вдруг придвинулся поближе к Саблину и тихонько зашептал на ухо:
— Признаться, положа руку на сердце, ведь я тогда написал им… Обманул, можно сказать. И на душе у меня теперь и радостно и того… неспокойно.
— Хм! — усмехнулся Саблин, светя на Мохова зеленоватыми своими глазами. — Выходит, допекло? То-то же! Только я думаю, зря ты так, Захарыч…
— Зря, верно, — согласился Мохов. — Сам это понимаю, что зря, а вот не мог. Характера своего не сдержал.
— Бывает, — заключил Саблин и тут же весело добавил: — Ну да что уж теперь? Напишешь им и все объяснишь… А вообче-то, может, ты и прав. Кто знает?..
На следующий день пришло письмо от Сергея из Донбасса. Средний сын писал, что они с Федором переговорили по телефону и теперь собираются приехать.
Мохов очень даже повеселел, но когда прочитал, что Владимир болен и не приедет, — помрачнел и сообщил Егоровне:
— Владимир захворал. Может, сурьезно. Не пишут, что-то от нас скрывают…
Егоровна заволновалась:
— Слабенький он у нас, а за всем угнаться хочет. И работает, и учится, и семья же опять…
Мохов хмуро молчал. Потом вдруг засуетился, а когда оделся, сказал:
— Достань-ка, баба, полсотенную…
Он молча сунул деньги за пазуху и вышел из избы. На почте полученные деньги от сыновей и свои пятьдесят рублей он выслал в Ленинград Владимиру. Знакомой девушке-почтарке Мохов объяснил:
— Сын у меня болен… Владимир.
Выходя из почтового отделения, он думал: «Почему Сергей написал об этом, а Федор и сам Владимир — ничего? Не хотят тревожить нас, стариков? Как же так? Ах вы, молокососы! Ну подождите…»
На скрипучем от мороза крыльце он потоптался, о чем-то думая, потом вернулся назад и попросил бланк для телеграммы.
Непослушной рукой написал:
«Не выезжайте. Я сам к вам еду. Мохов».
Попутчики
Наш поезд рвется сквозь ночь и тайгу. Колеса выстукивают свой однообразный танец. За окнами призрачно мелькают телеграфные столбы и разноцветные огни светофоров. С пронзительным свистом стремительно, как метеоры, проносятся встречные поезда. Спят пассажиры, убаюканные темнотой и легким покачиванием. Лишь я не могу заснуть. Во мне еще не улеглось волнение, вызванное событиями минувшего дня. Этот день встряхнул нас и, пожалуй, многим открыл глаза на некоторые, можно сказать, простые и понятные истины. Но расскажу по порядку.
Ехал я с женой и дочкой Любашей в Приморье, к родителям жены в гости. Ехать в такую даль мне вовсе не хотелось. То ли дело с удочкой над речкой посидеть. А тут томись в духоте вагонной. Да и попутчики сперва попались неинтересные. Инженер-строитель Хлопов — флегматик с лысеющей жирной головой и брюшком. Мне он напоминал сдобный пирог, начиненный приторной сладостью. Вставал Хлопов позже всех, долго ел, с тщательностью хирурга выбирая рыбные косточки и громко чавкая. Потом заваливался на часик-другой для «усвоения пищи», сладко похрапывал, чмокал, как ребенок, губами — блаженствовал во сне. Выспавшись, он до обеда сидел, уткнувшись в газету или журнал, ни на кого и ни на что не обращая внимания.