Под стать Хлопову был старик-букан. В темной чуприне его ни единой сединочки, и зубы белые, как первый снег.
Зубами теми он постоянно что-то переламывал, сидя в уголке на нижней боковой полке. Я был уверен — положи ему в рот камень, он и его раздробит, как сухарь или кусочек сахару. С такими пассажирами от тоски сдохнешь.
На другой день пути, когда я проснулся чуть свет, будто от какого-то внутреннего толчка (в поезде я плохо сплю), то увидел лежащего на боковой средней полке нового пассажира. Мичманка и китель с тремя звездочками на серебристых погонах и нашивками на рукавах висели на крючке в ногах спящего. Молодой еще, лет этак тридцать, не больше. Я ему обрадовался: моряки — народ веселый.
Наш поезд стоял. В вагоне было тихо. Пассажиры досматривали свои дорожные сны. А старик будто и не спал. Сидел в своем углу одетый и что-то жевал. Брезентовая торба была зажата между ног. На мое «доброе утро» он никак не среагировал. Вот уж тип!
Проснулся моряк. Легко соскочил с полки и улыбнулся мне, как старому знакомому.
— Павел, — протянул мне руку. — Вершников.
Рука у него широкая, жесткая, словно морской водой продубленная. И сильная. Мою интеллигентскую ручку он сжал, как тисками. Мне это понравилось. Вялых рукопожатий я не терплю: кажется, человек делает тебе какое-то одолжение.
Вершников не был похож на «морского волка», о коих мне приходилось читать в книжках или видеть в кино. Коренаст, сутул и форма на нем будто с чужого плеча. А вот лицо веселое, из бронзы будто отлито, голубые глаза, спокойные и ясные, светились мальчишеской радостью. Из его рассказа я понял, что гостил он месяц у стариков-родителей в Ярославле и теперь возвращался в свою бухту, куда-то на побережье Камчатки.
Мы с ним походили по перрону большой станции и вернулись в вагон, когда тронулся поезд. Жена моя уже сидела на постели с подобранными под себя ногами, поправляла волосы, посматривая в зеркало напротив. Острые локотки ее методически двигались, в тонких нервных губах были зажаты костяные приколки. Лицо заспанное, но веселое. Мне она улыбнулась из зеркала серо-зелеными глазами, но тут же, увидев моряка, вспыхнула, будто от большого стыда. Она поспешно поправила на груди разъехавшийся халатик, взяла из губ приколку и стала втыкать в волосы. Приколка выскользнула из рук на пол. Жена совсем смутилась. Это меня удивило. Вот как! И шевельнулись во мне забытые чувства ревности, но я тут не приглушил их: «Полно, полно, чего ты?» Стараясь казаться спокойным, я отрекомендовал моряку жену:
— Елена.
Она протянула ему свою красивую руку с золотым обручальным кольцом на тонком безымянном пальце. И я опять заметил: рука у нее мелко дрожала. Что с ней? Похоже, любовь с первого взгляда? У моей-то жены? Ну и ну! А я почему-то думал, что жена моя не способна на такие душевные тонкости и что, кроме меня, ей никто не нужен. Об этом красноречиво говорило ее какое-то рабски-покорное заискивание передо мной, ее безропотное и, можно сказать, ревностное подчинение моему слову, моей воле. И вот… Нет, я не ревновал. Просто во мне проснулся муж-эгоист. А жене, как видно, пришло в голову немножко поизводить его, мужа-эгоиста. Женщины ее склада характера, то есть тихие и покорные, могут иногда выкинуть такое… Сколько слышал я случаев, когда очень преданная жена вдруг влюблялась в какого-то там и уходила с ним, несмотря ни на что. С моей женой такое, конечно, не случатся, потому что я человек…
Словом, в туалете жена пробыла довольно долго и вернулась оттуда неузнаваемой. В нежно-зеленом, воздушной легкости платье с красивым вырезом на груди и волнистой отделкой. Золотой медальон в виде сердечка висел на тонкой цепочке, густые светлые волосы уложены пышными волнами, что придавало ее голове античную красоту. Артемида!
Любашку она причесала, переменила платьице, и дочка была уж на руках у моряка, который прельстил ее батончиком шоколада. Уплетая шоколад, Любашка с подобострастием рассматривала на черном кителе моряка лунно блестевшие пуговицы с якорями.
— А они золотые, да? — допытывалась она, боязливо дотрагиваясь прозрачным пальчиком до металла.