Лена с появлением Кати сразу нахохлилась, как капризная барышня. Это и понятно: красота Артемиды поблекла перед красотой Юноны. Однако женщины, как только познакомились, сразу и подружили. Ну, а наши дети… О них и говорить не приходится. У детей все гораздо проще, чем у взрослых. Игорек (так звали мальчонка) тут же нашел общий язык с Любашкой. Но вскоре оставил ее и подбежал к Вершникову, который только что появился в купе. Он стал нетерпеливо дергать моряка за китель и говорить:
— А я знаю, вы моряк! А мой папа летчик! А я буду космонавтом!
Вершников с улыбкой потрогал мальчугана за темный чубчик, говоря:
— Боевой парень. Космонавт из тебя получится неплохой. Может, полетишь к самой дальней планете.
Игорек подпрыгнул, намериваясь ухватиться за верхнюю пуговицу на кителе моряка. Мать строго ему сказала:
— Игорь, не шали. — Взяла его за ручку и потянула к себе. — Как ты себя ведешь? — И Вершникову: — Вы уж извините.
— Ничего, ничего, — пробормотал моряк и как-то еще больше ссутулился, опустился на свободное возле меня место и притих. Он будто оробел перед Катей, украдкой на нее поглядывая. Я спохватился, сказал Кате:
— Простите, вы еще не знакомы. Наш сосед…
Они назвали себя, подав друг другу руки. Катя мило улыбнулась и стала говорить моей жене о трудностях поездки с детьми, о том, что она загостилась дома и муж, наверно, заждался ее. Слово «муж» произнесла она как-то холодно и будто бы застеснялась. При этом она взглянула на Вершникова и быстро опустила глаза. Вершников поднялся и молча удалился. Катя проводила его настороженным взглядом. На красивом лице ее было выражение не то какого-то недоумения, не то разочарования. Лена с плохо скрываемым любопытством уставилась на нее, а она доверительно сказала:
— Вы знаете, этот моряк очень похож на одного человека.
— Бывает.
Тонкие губы жены искривились в иронической усмешке. Мне это не очень нравилось. Я строго взглянул на жену и тоже поднялся, чтобы поговорить с Вершниковым. Что-то уж подозрительное было в его поведении.
Нашел я его в ресторане. Он сидел за столиком, перед ним стояли бутылка пива и стакан, до половины наполненный янтарной жидкостью. Мне он, кажется, не очень-то обрадовался. Натянуто улыбнулся, сказал:
— А-а, это ты?
Разговор у нас не клеился. Моряк явно не был к этому расположен. Я начал было о Кате, полагая, что это, может, как-то оживит моего угрюмого собеседника, но он этак странно на меня посмотрел и сказал:
— Давай, Иван Маркович, оставим эту тему на более удобное время. Договорились?
«Так, так, так! — думал я, возвращаясь один в вагон. Вершников не захотел идти со мной вместе, и это лишь убедило меня в том, что причиной всему — Катя. — Понятно! Синие роднички с радугой… Понятно…»
В нашем купе было шумно. Лупастый старлей увлеченно о чем-то рассказывал собравшимся тут пассажирам, и те весело хохотали. Равнодушным оставался лишь Хлопов. Старик — тоже. Первый сидел, скучая по постели, второй же опять что-то жевал. Кажется, на сей раз у него был положенный ужин.
Когда в вагоне засветились белые плафоны, к нам пожаловал еще один субъект. Петр Петрович Савраскин, как он себя отрекомендовал и тут же оговорился:
— Не тот, конечно, что написал знаменитую картину «Грачи прилетели».
Стоявший рядом паренек заметил:
— Того, кстати, знают как Саврасова.
— Вот поэтому, молодой человек, я и говорю, что не тот, — повернулся к нему Савраскин и тут же придавил парня: — Я вам, уважаемый, не советую щеголять своей эрудицией там, где в этом нет необходимости. Будьте скромней. Так-то.
Он обвел всех присутствующих победным взглядом, словно совершил невесть какое геройство. На нем был ярко-синего цвета костюм, белая сорочка, голубенький галстучек, пришпиленный булавкой с рубиновым глазком. От него, исходил тонкий аромат дорогих духов. Густая шевелюра с проседью, крашеные усики-картинки, в наигранной улыбочке безупречная белизна крепких зубов, глаза черные, с желтоватым отливом, как у старого цыгана, — весь его облик напоминал этакого… селадона. Я и раньше на него обратил внимание, как увивался он возле двух совсем еще молоденьких девчушек, рассыпался перед ними в любезностях.
Он долго держал в своей руке Катину руку, ворковал: