— Беда прямо! Что же они думают, горячие головушки?
Лена дипломатично промолчала. Кто-то из присутствующих сказал:
— А что им думать? Обменяются адресами — и будь здоров. Мало ли всяких встреч и знакомств в дороге.
Старик с недоверчивостью посмотрел на говорившего. Потом он подозвал к себе Игорька, погладил по головке, спросил:
— Кого ты любишь больше — папу или маму?
— И папу и маму, — ответил мальчуган. — Обоих.
— Ну да, ну да! — поспешил согласиться старик и, отпуская Игорька, вздохнул: — Ах, эти матери…
Старик не напрасно беспокоился. Дело-то тут, как оказалось, было куда сложнее и серьезнее, чем думал я. С Вершниковым у нас наконец состоялся откровенный разговор.
Мы сидели в ресторане и пили пиво. Моряк был в хорошем настроении, даже несколько возбужден. Я его осторожно спросил:
— Павел, ты помнишь наш с тобой первоначальный разговор в тамбуре?
— Да, конечно. Очень даже хорошо помню. Помню и буду помнить, потому что был он для меня, вернее, стал для меня пророческим.
— То есть, ты хочешь сказать…
— Да, я хочу сказать, — перебил он меня, глядя прямо мне в глаза. — Я хочу тебе сказать, случайный и добрый мой друг Ваня, что предчувствие мое сбывается.
— Выходит, — сказал я, — Катя тот самый человек, о котором ты мне говорил тогда?
Он крепко стиснул мне руку выше запястья и спросил:
— Скажи, Ваня, ты когда-нибудь любил?
— Как еще любил! — ответил я.
— Нет, ты не любил! — сказал он жестко. Я даже несколько растерялся. Он продолжал: — Ты только не обижайся… Я это тебе по-дружески. Но ты знаешь, что такое любить по-настоящему? По-настояще-му! О-о! Уж я-то теперь знаю. Знаю! Ты только это пойми, Ваня! Если бы Катя не согласилась со мной поехать…
Он вдруг умолк и улыбнулся странной, загадочной улыбкой.
— Что ты говоришь? — не поверил я. Мне показалось, что он несет какую-то несуразицу. — Поехать с тобой? А как же муж, ребенок?
— Все это решится на месте. Словом, как бы там ни было, а она теперь уж навсегда моя. Но об этом пока никому ни слова. Понял?
Мне сделалось нехорошо даже, затошнило слегка. Меня всегда чуть тошнит, когда я сильно волнуюсь. Вообще мне страшно было подумать о том, какая семейная трагедия разыграется вскоре.
«И это все любовь? — думал я. — Что же она такое, если делает человека слепым и бездумным? Так просто решить судьбу свою собственную и своего ребенка? Нет, нет! Ничего, пожалуй, из этого не выйдет. Была вон и у меня эта любовь. Была! Я безумствовал, можно сказать, хотел покончить с собой. Но рассудок взял верх, все перемололось, прошло, отболело. И тут тоже все еще может измениться».
Но вот поезд приближался к станции, на которой Катя должна сойти. Вела она себя неестественно возбужденно. То без умолку говорила о разных разностях, то вдруг умолкала и подолгу сидела с тупым выражением на лице. Неожиданно, совсем без всякого повода, завела с Леной разговор о муже, фотокарточку его достала, где он был снят в форме летчика-майора, показала жене и тут же с холодным спокойствием, за которым чувствовалась сложная душевная борьба, спрятала в сумочку. Игорька вдруг отхлестала за что-то по рукам, потом прижала к себе с нежностью и чуть ли не плакала вместе с ним. Беспокойство ее становилось все более заметным по мере приближения к станции. Беспокоился и Вершников, и все мы. Что же будет-то? Что будет?..
Катя то начинала собирать Игорька, то укладывала свои вещи, но, взглянув на Вершникова, тенью появлявшегося в купе, опять садилась на свое место — растерянная, горемычная. Мне было ее жаль. И не верил я, совсем не верил, что она решится уехать с моряком, хотя знал — от женщин можно ждать всего. Вон у Цвейга про женщину сказано… А сколько в жизни таких случаев бывает…
Вершников и Катя отсутствовали где-то около часа. Вернулись, и по их лицам нельзя было понять, какое окончательное решение они приняли. Ясно было одно — разговор у них был серьезный.
У меня еще возникла мысль поговорить с Павлом, может быть, даже уломать его не поступать так опрометчиво, но я побоялся, что моряк не поймет и может еще обидеться.
В вагоне чувствовалась этакая неестественная напряженность. Где-то в противоположном конце вагона пробовали запеть:
Но песня тут же оборвалась, и напряжение стало еще ощутимей. Где-то перед самой станцией в вагоне стало сумрачно. Небо затянула темно-лиловая туча, запахло грозой. Но неизвестно еще было, где скорее должна разразиться гроза — там, в небе, или тут, на земле.