Пришел Савраскин, распространяя запах духов.
— Ну что, Катенька, — сказал он, присаживаясь, — будем прощаться? А жаль, жаль. Осиротеем мы без вас. Или вы решили ехать с нами до конца? Вот это было бы совсем здорово!
— Иди-ка ты отсюда, балаболка! — не выдержал старик. — Не суй носа без спроса.
— Ты что, старик, совсем того? — Савраскин покрутил пальцем возле виска, чем еще больше рассердил старика.
— Иди, говорю, а то получишь и того и этого! Я ить не посмотрю, что ты такой умник, живо отвешаю по загривку.
Сказано это было настолько убедительно, что Савраскину ничего не оставалось, как подняться и удалиться.
— Чудак-человек, — сказал уходя.
Никто, однако, даже слова не сказал в защиту Савраскина.
Промелькнули первые строения. Поезд медленно подошел к перрону, остановился. Пассажиры выжидающе замерли. Я увидел майора. Он шел по вагону — высокий, стройный, широкоплечий. Впереди него семенил седоусый проводник. Майор мне показался очень красивым. Мужчина что надо! Игорек, завидев его, бросился ему навстречу и закричал:
— Папа!
Майор улыбнулся сыну, прижал его к себе. Рука моя невольно потянулась к карману, нащупала ореховый портсигар. Опять затошнило, будь оно неладное. Но не успел я сунуть папироску в рот, как чья-то рука молниеносно выхватила ее. Смотрю — это Вершников. Лицо бессмысленное, руки дрожат, губы плотно сжаты и белые, как пергамент. Я ему дал прикурить, и он засосал папироску так, словно намеревался проглотить ее с огнем вместе.
Катя при появлении в вагоне мужа чуть вздрогнула, поднялась, растерянно на него глядя.
— Ты что, Катя? Что с тобой? — спросил майор с легкой тревогой в голосе. — Давай поживее, у нас времени мало. Где вещи?
Кто-то указал на чемодан. Кажется, Хлопов. Майор стянул с полки чемодан, остановил взгляд на Кате, которая все еще стояла в нерешительности, с низко опущенной головой.
— Да что все-таки с тобой? — совсем уже встревожился майор. — Что случилось?
Он с недоумением посмотрел по сторонам на притихших людей, в поведении которых было что-то странное. Взгляд его скользнул по мне, с меня перескочил на Вершникова, ничего не понимая. Лицо его слегка побледнело. Он повернулся к жене, легко тронул ее за плечо, сказал:
— Пошли, Катюша, пошли. Очнись же ты наконец. Поезд не будет нас ждать. Извините, товарищ, — сказал он присутствующим и пошел с чемоданом на выход.
— Мама, пошли, а то поезд нас увезет, — сказал Игорек и взял мать за руку, потянул слегка.
Катя подняла голову, и я увидел в ее глазах слезы. Она глянула на потемневшего, как туча, Вершникова с болью и медленно побрела вслед за мужем и ребенком. Жена моя подхватилась, нагнала Катю и сунула ей в руки забытую ею черную, переливающуюся серебром сумочку.
Уходила Катя при гробовом молчании всего вагона. А когда она вышла на перрон, то все бросились к окнам. В этот момент сверкнула ослепительно Молния и раздался оглушительной силы треск, будто ломалось небо. По крыше вагона забарабанили редкие капли дождя. Катя уже скрылась в белом зданьице вокзала.
Вершников все стоял в той же неестественной позе, как громом пораженный, и курил, курил, жадно втягивая в себя дым, словно решил им удушиться. Жена моя смотрела на моряка повлажневшими глазами, Хлопов так сжимал в руках газетку, что толстые пальцы его посинели, как у мертвеца. Старик сидел с каменным лицом пророка.
Снова сверкнула молния, громыхнуло над головой и покатилось, покатилось, дробясь на мелкие камушки. И хлынул дождь сплошным хлещущим потоком.
Раздался свисток локомотива. Поезд дернулся, и белый одноэтажный вокзальчик медленно поплыл назад. Проползли пакгаузы, куцый блок-пост с человеком, закутанным в дождевик с желтым флажком в руке. И поезд наш, точно освободившись от какой-то тяжести и набирая скорость, рванулся вперед.
А Вершников все стоял и курил. Смотрел я на него и думал: «Ну вот и все кончилось. Вот и вся любовь. И у меня, и у него, и у всех на свете так же. Да нет же, нет никакой любви!»
Так-так-так! — выстукивали колеса. — Так-так-так!
Дождь косо и резко хлестал по окнам вагона и курился водяной пылью. В купе все еще стояла напряженная тишина. А Вершников курил и курил, ни на кого не глядя. «Никакой любви, никакой любви», — билось в моем мозгу, и в подтверждение этого выстукивали колеса.
Вершников вдруг бросил под ноги папироску и сердито растоптал ее. Затем посмотрел на меня долгим взглядом, взял с полки чемоданчик, серый плащ и решительно направился к выходу.