На свой манер, врастяжку и задумчиво поет отец, и голос его, тихий, задушевный, распаляет мою детскую фантазию, будит во мне воображение. Горит сплошным огнем не знакомая мне страна Трансвааль, сидит под деревом старик, сыновья которого сражаются за свободу…
Да, война, война!..
Я мысленно переношусь на наш фронт, где теперь отец мой и брат. Вижу их вместе в заснеженном окопе с винтовками в руках. Вот и сейчас прозвучит это «За Родину!» и… Нет, не верил я, что их может убить. Не думал как-то об этом. У меня были на то основания. Вон отец, он и в гражданскую воевал, и с японцами на Халхин-Голе дрался, и всю финскую пробыл, а целый остался. Даже никакой царапины. Отец говорил, что он удачник. Такая будто у него природа. Ну, а все мы, его сыновья, очень были на него похожи. Выходит, и мы были удачниками.
Только что ж это за удача? Моя, например. Впереди неизвестно что, а там, позади, за морозной далью осталось мое прошлое с покосившимся крестом на могиле мамы, с тяжелым молотом и горном, возле которого обогревал я свои босые, покрасневшие, как у гуся, от осенней слякоти ноги, с голодными ребятишками, глядевшими на меня с тоской, разрывавшей на части мое сердце. Такая вот удача.
Я, по сути, бежал от маленьких сестры и брата, оставив их на дряхлую старушку. Но разве я мог поступить иначе? Я достаточно вырос, чтобы держать винтовку и стрелять!..
В Матюшкино мы притащились с восходом солнца. Село нас встретило ленивым лаем собак и запахом березового дыма, густо валившего из всех труб. Бревенчатые избы будто съежились от стужи, глядя на нас бельмастыми от куржака окнами. В одной из таких изб мы обогрелись возле весело потрескивающей буржуйки и снова тронулись в путь.
Теперь нас было трое. С нами ехала девушка лет двадцати или чуть постарше. Попросилась подвезти до райцентра. Ничего так из себя девчонка. Росточком маленькая, щупленькая, с живыми серо-зелеными глазами и обветренным симпатичным носиком. На ней голубенькое пальтишко с облезлым воротником из хорька, кожаная шапка-ушанка, синие шаровары, заправленные в голенища черных добротных катанок. В руках у нее был желтый, под крокодилью кожу, потертый портфель на два замка. Такие портфели видел я у инспекторов и разных там агентов, что наезжали откуда-то оттуда в наши глухие края.
«Интеллигентка!» — неодобрительно подумал я, исподтишка рассматривая попутчицу. Суета тоже обошелся с ней не очень-то ласково. На ее объяснение, кто она и зачем ей надо в райцентр, он махнул рукой:
— Да что там! Места в санях хватит. Вот токо боюсь, как бы ты, девка, не закочерыжилась дорогой-то. Уж больно легко одета, милая. Не по такой стуже.
— Ничего, — возразила она, — не замерзну: привычна.
— Ну раз так — полезай в сани. А если что — к солдату вон моему приткнешься. Вдвоем-то теплей будет.
Дед плутовато мне подмигнул. В прокуренных усах его пряталась хитрая ухмылка.
«Ну и чего ты, старый хрен, лыбишься? — чуть ли не сказал я от злости. — Ну и приткнется, так что? Деваха она вроде ничего, не обижу, поди. Не в тебя ж, этакого буржуя!..»
Она на меня глянула, и я почувствовал себя сразу как-то неловко. Стою длинный, как гриб-поганка, в заплатной фуфайчонке, в братниных, тоже заплатных, штанах, в пимах-бахилах, подшитых мною накануне резиной от автомобильного ската. А-а, ничего! Теперь не один я в таком-то наряде.
— Садись уж! — сказал ей грубо и первый вскочил в сани и завернулся в тулуп.
Она умостилась рядом, и ее левое плечо слегка касалось моего предплечья. Я чувствовал неудобство. Мне теперь нельзя было пошевельнуться, даже кашлянуть или высморкаться. Вот еще!..
Время текло медленно и незримо, словно вода в реке, скованной льдом. Повизгивали сани, озябшие придорожные кусты тальника проплывали мимо в сонном молчании. Молчали и мы — она, я, Суета. Но я знал: долго нам так не просидеть — мороз доймет.
Солнце висело низко в фиолетовом кругу, сверкал холодным, неприветливым огнем снег. В открытом поле вдруг задул сиверко — колючий, злой. Зазмеилась между снежных гребней поземка, белыми волчками перебегая наискось дорогу.
Девушка съежилась, губы у нее посинели. Она поглубже натянула шапчонку, подняла воротник и уткнулась в него. Рыжие волосинки хорька тут же стали обрастать голубым инеем. Иней посеребрил и лохматый околыш шапчонки, пушистой бахромой повис на ее длинных ресницах. А я думал, что вот сейчас прямо у меня на глазах вся она покроется снегом и уснет под ним навсегда. Мне стало ее жаль. Сбросил с себя тулуп и сказал: