— Хочешь, укроемся вместе?
Она будто того и ждала. Два изумрудных глаза радостно засверкали из-под белых ресниц. Она кивнула и произнесла тихо:
— Да!
Мы укрылись тулупом с головой и сразу же из морозного дня перекочевали в летнюю ночь. Мы будто очутились в очень тесном шалаше, вход в который был наглухо закрыт. Только дырочки в тулупе напоминали звезды. Ночь, звезды, шалаш, и мы с ней вдвоем. Суета не шел в счет. Он был где-то там, далеко от нас, совсем-совсем в другом мире.
Не знаю, откуда у меня, сельского парня, нашлось тогда столько и смелости и внимания к девушке. Мне почему-то стало казаться, что один я отвечаю теперь за ее жизнь. И я грел ее тонкие, хрупкие пальцы в своих широких, грубых от кузнечного молота ладонях, а она рада была этому. Близость ее, безропотная покорность вызвали во мне незнакомое до этого теплое, нежное чувство. Мне хотелось сделать для нее еще что-то хорошее, приятное.
— А ногам не холодно? — заботливо спросил я. — Ты их поглубже в солому зарой. Как я вот.
— Спасибо! — Ноги ее завозились возле моих. Мягко зашуршала солома. — Ты такой… А сперва мне показалось…
Она умолкла, и я почувствовал на себе ее взгляд. Приятно мне было слышать ее тихий, ровный голос, будто пробившийся из-под земли источник, нежно и ласково журчащий. И все беды, все невзгоды отодвинулись в сторону.
Была только она, я да маленький мир шалаша, в котором нам вдвоем нисколько не было тесно. Я держал ее руки и ощущал ее сердце, которое билось трепетно и нежно.
— Вам не страшно? — спросила она неожиданно.
— Чего? — не понял я.
— На фронт не страшно ехать?
«За кого она меня принимает?» — подумал я и внушительно ответил:
— Я не ребенок, чтобы бояться. Фашистов надо бить.
— Конечно… — согласилась она и опять спросила: — Девушка у тебя, наверно, осталась? Или ты никого еще не успел полюбить?
Я тут же почувствовал на себе сатиновую, много раз штопанную мною же рубашонку, братнины заплатные штаны. Ох, как они меня всегда смущали перед девчонками!
— Что же ты молчишь? — допытывалась она. — Или любил кого?
— Нет, никого, — признался я и в свою очередь спросил: — А ты? Ты любила?
Она ответила не сразу. Я попытался рассмотреть ее лицо. Оно было близко-близко от моего лица, но я видел лишь губы и широко раскрытые глаза. В глазах этих, как в глубоких родничках, светились звездочки. Мне показалось, будто я уже где-то видел эти глаза, нос, губы. Теплая волна пролилась мне в душу. Я готов был отдать ей все, всего себя, ничего не требуя взамен.
— Я да… Я любила… — сказала она и, помолчав, добавила: — Но его уже нет. Погиб он…
Я вспомнил своего брата и ту круглолицую молоденькую учительницу из нашей школы — Надежду Ивановну. На днях она опять у меня спрашивала о брате. В ее глазах было столько тревоги!
Мы замолчали надолго. Будто целая вечность прошла мимо нас. Целую вечность повизгивали полозья, целую вечность бухали и бухали о дорогу кованые копыта сибирки.
— Эй, вы там! — послышался вдруг из другого мира приглушенный бабский голосок Суеты. — Чё притихли? Не задубели чай?
— Не-е, — отозвался я, хотя уже не чувствовал ног.
Неожиданно что-то тяжелое упало на нас сверху, и в шалаше нашем стало совсем темно и глухо, будто на нас опрокинули воз сена. Я догадался: Суета расщедрился, укрыл нас поверх тулупишка своей дохой.
…Где-то на повороте сани наши с разгону ударились, видно, об пень или о кромку снежного наста, и девушку отбросило от меня. Я подхватил ее на краю саней, привлек к себе и ощутил ее горячее дыхание на своем лице. Сердце забилось гулко, и мне отчаянно захотелось поцеловать ее. Но я не решался: вдруг обидится. Она оказалась смелее меня, взволнованно прошептала:
— Чудной! — и поцеловала в губы.
Я тут же обнял ее и тоже поцеловал. Полушутя, полусерьезно она сказала:
— Вот уж и видно, что никого не целовал.
— Никого, ей-богу, никого! — почти закричал я, и она тут же закрыла мне рот своей маленькой теплой ладошкой.
— Тише! Старик…
— Он глухой, — соврал я, но она, кажется, не поверила мне.
— Чудной! — опять сказала она и опять поцеловала.
Тогда я сграбастал ее по-мужицки бесцеремонно в охапку и крепко, до хруста костей, прижал к себе. Она молчала, она была покорна. Я целовал, целовал ее, зажмурясь, будто от солнца, а она, запрокинув назад голову, неровно и горячо дышала. А потом сказала: