Для приличия я помялся, затем спросил — нет ли случайно почты для нашего совхоза. Она ответила, что есть, и тут же достала откуда-то из-под стола пачку писем.
— Вы новый почтальон? — спросила.
Я все ей объяснил. Она еще спросила мою фамилию, и ее худенькие светлые ручки привычными движениями стали перебирать конверты. На стол падали квадраты и треугольники. Больше — треугольники.
Половина писем была уже на столе, но я не терял надежды: и мне что-нибудь должно быть.
Вдруг рука девчушки замерла на сером, вдвое сложенном листочке. Мне хорошо были знакомы такие листочки. Они не приносили людям радости. В них были слезы сирот и вдов. Я испугался. Горячая волна, сменяясь холодной, прокатилась по всему моему телу от головы до пяток. «Кто? Отец?.. Брат?.. — больно хлестнула мысль. — Нет, нет, это не мне», — силился я себя успокоить, но по растерянному выражению лица девчушки, по тому, как она неловко пыталась спрятать листок между конвертами, я с ужасом все понял.
— Дайте! — потребовал я и не узнал своего голоса — глухого и сиплого. Девчушка попыталась что-то объяснить, но я перебил: — Дайте!
Развернул листок: «Отец!!»
Не помню, как вышел из конторы, как брел по глубокому снегу в неизвестном направлении. Только больно стучало в висках: «Отец! Отец! Отец!..»
Опомнился я у рва, занесенного снегом. За ним виднелся мелкий березник, а дальше — безлюдное поле, над которым полыхала багровая заря, и снег в ее отблесках казался кровавым. Он был окрашен кровью отца.
Я опустился на насыпь и зажал голову руками. И опять привиделось поле, усеянное цветами, и мы с отцом на ходке.
Звучала в голове эта песня, и я почти простонал:
— Нет, тятя, не девять нас, а только трое. И все мы живы, а вот тебя…
И опять встает перед глазами эта картина: урчат грузовики, набитые мужиками, слышится плач женщин, детей. Рядом со мной мама с сестренкой на руках, старший брат и младший. Младший хнычет, а у меня лишь в горле комок. Отец целует нас по очереди, говорит матери, нам:
— Ты, Дуня, береги их тут. И себя… А вы, сынки, слушайтесь. Мы скоро вернемся. Сломаем мы немцев. Что они, а что мы?..
Слова отца перемешались с глухими ударами мерзлой земли о крышку гроба мамы.
И вот ни мамы, ни отца. Горе петлей захлестнуло меня, и нечем стало дышать…
На постоялый двор пришел я, когда над землею опустились ранние зимние сумерки и в небе зажглись первые робкие звезды. Суета совсем уж расположился на ночевку. Разбросил на полу возле стола свою доху, снял унты и теперь сидел на скамейке в черных чулках и курил перед сном. На меня посмотрел так, словно собрался мне что-то сказать или о чем-то спросить, да так и не решился.
— Будем выезжать, дед Меркулов, — сказал я ему. — Запрягай лошадь. Да что ты смотришь на меня так? Слышал же, что я тебе сказал.
Старик крякнул, как на морозе, поспешно натянул на свои кривые ноги унты, почти машинально сорвал с деревянного гвоздя в стене свой малахай и торопливо, безропотно стал натягивать его на косматую, седую голову.
И снова мы были в пути.
Поют и поют свою бесконечную, грустную песню полозья, бухают и бухают копыта, сердито покрикивает на лошадь Суета. Медленно, как живые призраки, ползут назад, в холодный сумрак ночи, придорожные кусты краснотала. Над нами повисло огромное, все в звездах небо. Прямо посредине него, через весь этот звездный хаос, белой дымкой, подобно широкой реке, пролег Млечный Путь.
Слышал я, будто вдоль Млечного Пути летят весенними и осенними ночами птицы с юга на север и обратно. А вот теперь вдоль этого пути, с севера на юг, ехал я. На фронт. Громить ненавистного врага, мстить за смерть отца, за все то горе, какое он принес на нашу землю…
Синеет речка Тара
Осенью 1942 года в далекое сибирское село Порань, что стоит на тихоструйной речушке Таре, пришел с фронта солдатский треугольник на имя колхозницы Сусаньи Башкановой.
Все эти неимоверно долгие дни жила Сусанья в тревожных ожиданиях — не было никакой весточки от сына Тимоши. Сердце материнское предчувствовало беду. А тут еще ночами пощелкивала в доме матица — не к добру это. Прежде она почти не верила в бога, но теперь все чаще стала мысленно обращаться к всевышнему, прося услышать ее материнские молитвы и защитить, оградить от пули вражеской, от сабли острой и огня-пламени сыночка Тимочку. За мужа Дементия молила тоже, и вышло так, что теперь муж Денюшка, как ласково она его называла, лежит тяжело поранетый в далеком северном госпитале, а где он, тот госпиталь, — бог его знает. Денюшка известил недавно письмом о своем горе. Но с горем этим можно еще мириться, ежели теперь вон кругом горе почернее — идут и идут похоронки.