«Ох, только бы не это, — просила Сусанья своего бога. — Спаси и сохрани, господи…»
И вдруг — это.
У нее дрожали натруженные после работы на ферме руки, когда она принимала от почтальона деда Фатея этот злосчастный треугольник. И боялась развернуть его тут же: испугал незнакомый почерк. И все уже в ней гудом гудело, криком кричало, когда она разворачивала этот треугольник.
Только первые строчки пробежала глазами, как тут же и оборвалось все внутри. Со смертельно бледным лицом опустилась она на лавку.
— Ой! — то ли вскрикнула, то ли простонала, и вся так и закаменела.
Из остановившихся глаз выкатились две тяжелые, как ртуть, слезинки и упали со звоном на заскорузлую телятницкую юбку.
Васька и Володька тоже оцепенели возле матери, поняв, что в дом пришла беда.
— Мама! Ну, ма-мочка! — затормошил ее за плечи старший — Васька.
Она вздрогнула, посмотрела на сына каким-то диким, отсутствующим взглядом обезумевших темных глаз.
— Нет, нет, нет, — словно протурусила она болезненно, до сыновей непослушными руками дотянулась, прижала их к себе и занемела.
А в висках больно стучало: «Нет, нет, нет!» И вся-то как в угаре — туман сплошной поплыл перед глазами, земля зазыбилась. И боль, ужасная, тупая, сдавила грудь, сердце — дышать стало нечем.
«За измену Родине», — кроваво полыхали незнакомые строчки, но никак не хотелось этому верить. Нет, нет! Тима не мог. Ее сын не мог изменить. Так за что же они его, за что? И жить больше не хотелось.
Какой-то фронтовой Тимин товарищ писал, что расстреляли его без суда и следствия. Безвинно расстреляли. И клялся тот товарищ, что отомстит за смерть друга, и просил ее, чтобы она собрала все свое мужество и чтоб сердце ее материнское превратилось бы во всесжигающую ненависть к палачам ее сына и других истинных патриотов отечества.
Сусанье хотелось завыть волчицей и бежать, бежать куда-то на край света — от горя ли страшного, от самой ли себя, но бежать, бежать до полного изнеможения, чтобы и упасть бездыханной.
Вот уже и нет больше сыночка ее Тимочки — тихого и ласкового. Его расстреляли за измену Родине. Расстреляли… О-о-о! Да какое же материнское сердце снесет такой удар? Вечный позор матери, родившей и вырастившей сына-изменника. Вечный-вечный позор… И зачем тогда жить? Лучше умереть, руки на себя наложить… А как же тогда ее дети — Васька и Володька? В чем же они, эти ее неслухи, виноваты? Совсем-то тогда осиротеют. Совсем…
— Нет больше нашего Тимочки, — сказала она ребятишкам и легко так отстранила их от себя. — Убило моего сыночка, а вашего братца. Ох, убило!
Сказать правду — упаси боже! Знать им такое нельзя. Васька в шестом уж классе, книжки про героев читает, а тут…
— Ух, гады! — по-мужски тяжело сказал Васька. Кулаки его стиснулись до белизны, а лицо стало бледным, совсем бескровным. — Ух, проклятые!
Ваське сейчас бы прямо туда, на фронт, автоматом бы строчить, строчить, пока всех до единого сволочей этих фашистов… Всех до единого! Он рыжую шубенку быстренько на себя, схватил шапку и, давясь слезьми, выскочил вон. Пошел поделиться страшным своим горем с дружком Петькой Бугровым.
Через какое-то время приползла Петькина мать Марья Бугрова, одних с Сусаньей лет женщина. Она через порог едва переступила, как тут же и запричитала слезливо:
— Ой горюшко да разнесчастье лихое, соседушка ты моя дорогая! И ты вот теперя без сыночка свово Тимочки. Ох, ох!
Марья опустилась на скамейку, тяжело расплываясь грузным, большим телом. И лицо ее по-старушечьи огрузло, хотя и годами не так еще стара — чуть-чуть за сорок. На мужа Митрия похоронка была, а сына Михаила в середине лета на войну снарядила, теперь вот носит в сердце тревогу. Мишка-то еще не на фронте, обучается пока где-то тут, в Кузнецке, да скоро, скоро повезут и его туда, в тот ад кромешный. А какие они вояки? Совсем ведь ребятишки, вчера только школу закончили, вчера по восемнадцать сравнялось, а уж и воевать надо, головушки свои буйные ложить. Вот и Тимочка… Дружки были они с Мишей, на фронт вместе рвались, да каждому пришел свой черед.
У Сусаньи опять все закипело внутри от причитания Марьи. И прошлое нахлынуло, захлестнуло жгучей волной. Так тяжело и так горько было ей теперь вспоминать это. Когда еще Тима был в Кузнецке, она получила от него письмо. Сын писал, что через неделю-другую их отправят на фронт, и очень просил приехать на станцию. И день указал, когда они туда поездом приедут. Проездом, значит, будут. «Приедь, мама. Может, и не увидимся больше», — писал Тима.