И Сусанья засобиралась. С письмом сына пошла она к председателю сельсовета Матвею Силычу Крикунову. Был Крикунов человек уважительный, давно уже работавший в Порани и ставший совсем своим человеком. Он выслушал Сусанью внимательно, даже письмо Тимино прочитал, долго думал, а тогда со вздохом сказал:
— Отговаривать тебя в таком разе, Башканова, я не могу. Не имею права. Но работа же ведь. Каждый час нам теперь дорог, каждая минута на строжайшем учете. А погода какая? А транспорт? Больше ста километров по такой-то слякоти?.. Жалко мне тебя, Башканова, намытаришься только, изведешься. А может, случится и так — не будет его в тот день на станции. Может, позже поедут, а то и поезд на станции не остановится — проскочит. Такое сейчас время… Но смотри сама. Два грузовика эмтээсовских хлеб повезут послезавтра… Как грузчика направлю. Желаю!
И Сусанья поехала. До большака не дотянули грузовики, в солончаках застряли. Буксовали, буксовали они в той гиблой солончаковой низине, а дождь беспрестанно моросил — надоедливый, холодный, сентябрьский секолист. Сусанья подумала, подумала, что этак они и за двое суток не доберутся до места, а дома — ребятишки одни остались. Подождала еще с часик, поболе, помокла, совсем продрогла и вернулась назад. Прошлюндала в чирках по вязкой грязи четыре версты, вымокла основательно. И сумка холщовая, в которой везла сыну сколько-то пирожков с капустой и морковкой, две ржаных шаньги, немного сбитого из сливок масла, — тоже вымокла, в воде ровно побывала.
Плакала потом, что зря вернулась, да было поздно. Оказалось, грузовики выбрались из солончаков, сходили на станцию и назад пришли через трое суток. Сердце разрывалось, когда виделось ей, как сынок Тима мечется по перрону, ее, мать свою родную, высматривает. И горько потом рыдала над письмом, в котором Тима писал:
«Мамочка! Я так был раздосадован, когда нигде тебя не увидел. А так хотелось, так уж хотелось еще раз посмотреть в твое дорогое лицо, милая мамочка! Но не горюй. Вернусь с фронта — радостней будет встреча, если не погибну героем. Но постараюсь остаться живым. Буду жить твоим материнским благословением и любовью к Родине. Твой сын Тимофей Башканов».
После того случая в волосах у нее прибавилось седины, а на лице — морщин. А теперь за одну только ночь Сусанья совсем постарела. Глубокие морщины очертили рот, легли под глазами, в которых навсегда уж затаилась глубокая материнская скорбь. Ночь напролет Сусанья не сомкнула глаз, промаялась, как в горячке. Она охала, стонала, тянулась в темную пустоту ночи руками, чтобы защитить сына от позорной смерти. Да как же это так? Мыслимо ли смириться с тем, что сына ее, честного и совестливого, расстреляли как изменника Родины. До конца дней своих мучиться ей теперь мукой жестокой. Только не труса и не изменника Родины родила и воспитала она! Нет, нет! Ни за что с этим не смирится, И неожиданно пришло отчаянное решение.
Рано-ранешенько поднялась Сусанья будто вся побитая, затопила печь, картошки для ребятишек сварила в чугуне, испекла на бараньем жире пшеничных лепешек, сдоила коровенку. Делала все это ровно не своими руками, думая о погибшем сыне, о муже, которому она ничего не напишет о случившемся. О ребятишках думала, что вот должны они оставаться дома одни на много-много дней, если ничего с ней не случится.
Одела Сусанья чирки с шерстяным чулком, плюшевую старенькую душегрейку, что сохранилась от самого девичества, голову повязала черным кашемировым платком и Пошла в сельсовет.
Солнце еще дремало за дальним окаемом темного леса, что по ту сторону речки Тары, но село уже пробудилось. Всегда-то люди по селам и деревням вставали раным-рано, а теперь и подавно. Надо было пшеницу на току домолачивать, триеровать и перевозить подводами в амбары или сразу же эмтээсовскими грузовиками отправлять на станцию. Грузовики придут потом, может, к обеду, если ничто не задержит, а вот подводы с людьми уже снарядились на ток. Потеплее одетые бабы и девки сидели в фургонах, свесив промеж дробин ноги и тихонько переговариваясь. Грубоватый голос бригадира Мишки Косорукова поторапливал:
— Давай, Матрена, поживее — люди, поди, ждут!
Сусанью увидел, спросил:
— Ну что, Мелентьевна, не поедешь седня? — и посочувствовал: — Слыхал — горе у тебя большое. Да-а-а… Что тут поделаешь? У всех оно теперь.
Мишка картузишко за козырек на клинистой седой голове передернул, виновато отвел в сторону глаза, вздохнул. Бабы в фургоне тоже завздыхали, заохали. Некоторым из них — Сусанья знала — уже были похоронки.