Ступила Сусанья на деревянный мостик, остановилась невольно, глядя больными глазами на светлую, переливающуюся рябью ленту реки. Лента эта терялась среди травянистых берегов с камышовыми заводями и кустарниками ивняка и краснотала. Курилась розовой дымкой вода, хлюпала, журчала между сваями. Речка Тара о чем-то говорила ей, Сусанье, что-то напоминала.
О, как много было связано с этой неспокойной речушкой у Тимы! С малых лет пропадал он на этой речке, а Сусанья все боялась, как бы не утонул сынок. А он, Тима, со временем обзавелся удочками, подымался чуть светочек и бежал, торопился на речку, на ее зеленые ласковые берега, умащивался где-нибудь под кустиком и успевал до восхода солнца надергать на ушицу разной мелочи — окуньков, язей, подлещиков. Совсем счастливым выглядел, когда-удавалось ему поймать тупорылого сома или полосатую щучку. Боже, боже! Все теперь будет напоминать о нем, пока носят ноги и видят глаза. А лучше бы умереть. Только должна она знать всю правду-истину о сыне. Но как об этом сказать Крикунову, как объяснить?
Матвей Силыч будто специально ждал ее. Он сидел за столом возле окна в мутном свете утра, втянув крупную лысую голову в квадратные плечи. Кепка лежала на столе рядом со стопкой каких-то бумаг, придавленных счетами. Между большим и указательным пальцами правой руки Крикунова, покоящейся на столе, тлела папироска, но он, кажется, не обращал на нее внимания, о чем-то крепко задумавшись. А думать-то было о чем. Забот теперь хватало всяких. Только когда Сусанья поздоровалась, Матвей Силыч поднял голову и сказал:
— А-а, Башканова? Здорово, Сусанья Мелентьевна. Проходи, садись, в ногах правды нет. О горе-то твоем я уж знаю. — Крикунов затянулся папироской, дым через ноздри с шумом выпустил, а уж тогда: — Похоронки тебе вроде не было. Или письмом кто известил?
Сказать правду председателю Сусанья боялась, но что оставалось делать? Матвея Силыча в Порани все уважали, за помощью и за советом обращались к нему, поверяли все свои горести и беды. Многим он помогал и словом и делом. Может, и в этом ее страшном горе, думала Сусанья, он посоветует, как ей дальше быть.
— Ох, Матвей Силыч! — со стоном вырвалось у Сусаньи. — И тяжко мне говорить, а надо. Сыночка-то мово Тимочку… расстреляли. Наши же, свои.
Матвей Силыч даже вытянулся, непонимающе глядя из-под лохматых бровей на Сусанью — уж не турусит ли она?
— Что ты говоришь, Мелентьевна? — осторожно спросил. — Откуда тебе такое известно?
— Да друг его, Тимочки, написал… — Сусанья, борясь со слезами, достала из-за пазухи душегрейки треугольник. — Вот…
Крикунов с опаской взял из ее рук треугольничек, развернул и придвинулся к окну. Седые брови его насупились, желтое морщинистое лицо посуровело, приняв серый оттенок.
— Невероятно! — произнес он, дочитав письмо, и быстро глянул на Сусанью.
— Матвей Силыч! Это неправда, неправда! — взмолилась Сусанья. — Мой сын не мог изменить Родине. Тима не мог плохое сделать. Ты же знаешь, каким он у меня был послушным да работящим.
— Подожди, Мелентьевна, — сказал глухим голосом Крикунов. — Что-то, я тут ничего не пойму толком. Письмо какое-то странное. Ни тебе военной цензуры, ни обратного адреса. Ошибка какая разве или кто пошутил зло?
— Да зачем же шутить так-то, Матвей Силыч? — Сусанья молила уж бога, чтобы все это так и было — пусть пошутили над ней зло. Только не было у нее врагов лютых, чтобы вот так над нею шутить. — Зачем?
— Конешно, — вздохнул Крикунов. — Случай тяжелый. Всякое теперь может там быть. Только ты, Мелентьевна, погоди так убиваться. Давай вот так: напишем на полевую почту, где Тимоша служил. Пускай официально сообщат. А так… верить какому-то письму… В этом, я думаю, надо еще разобраться.
— Я, Матвей Силыч, решила: сама все разузнаю, — сказала Сусанья жестко. — Поеду туда, в часть, и разузнаю. Пускай, если што, и меня стреляют. Я хоть и счас на казнь. Ты токо, Матвей Силыч, отпусти меня. Очень тебя прошу.
Крикунов уставился на бабу усталыми глазами — уж не спятила ли она?
— Отпусти, Матвей Силыч. Я хочу… я добьюсь… Мне правду о сыночке Тимочке надо…
— Да ты што, Сусанья Мелентьевна, думаешь, о чем говоришь?
— Ночь думала. Руки на себя наложить хотела, да ребятишки… Токо жисть мне все одно теперя… Не будет мне теперя той жисти. Не будет, не будет…
Мимо окон промелькнула тень, и в контору вошла секретарша Нюська Кошелина. Поздоровалась и притихла, увидев невеселую картину.