Крикунов сказал Нюське:
— Ты, дочка, пока погуляй там. И смотри, чтобы сюда никто пока не заходил.
Крикунов достал из кармана пиджака серый платочек и вытер им вспотевшую лысину.
— Отпустить тебя, Башканова, я не смогу, — сказал. — Это же безрассудство. Ну подумай лучше сама, Мелентьевна. Подумай, голубушка, фронт — это же далеко. Да и кто тебя туда пропустит? Нет, не отпускаю я тебя, Мелентьевна, хыть сердись, хыть не сердись.
— Спасибо тебе и за это, Матвей Силыч, — жестко сказала Сусанья. — А токо все одно я поеду. Либо я поеду, либо я решу себя, а жить боле так не смогу. Вот!
— Хорошо, — сказал Крикунов, думая о чем-то своем. — Ладно, Мелентьевна. Ладно! Быть по сему — езжай. Отпускаю я тебя, сознаю. Только вот уверен — никуда дальше станции тебе не продвинуться. Ах, Мелентьевна, Мелентьевна!..
Неделю спустя ехала Сусанья в кабине грузовика на железнодорожную станцию. Присмотреть за ребятишками упросила она Марью Бугрову, объяснив той, что едет она в госпиталь к мужу в далекий северный городишко. Сусанья и в самом деле так думала: побывает у мужа, а потом уж станет искать часть, в которой воевал сын. Картошку на огороде она с ребятишками выкопала, в подполье ссыпала. Осталась только одна капуста в самом низу, на побережье речки. Капуста еще вилкуется, набирает соки, а с первыми заморозками и сахаристости наддаст, до скрипоты станет тугой, годной к шинкованию и засолке. Марья обещала сделать все, как полагается, только бы дорога у Сусаньи была легкой и удачной. Марья прослезилась, провожая соседку, а Сусанья ребятишек к себе пригорнула, глотая слезы. Боялась, как бы они тут без нее совсем не заросли грязью, не завшивели, не натворили чего-нибудь плохого. И наказывала им во всем слушаться тетку Марью, в доме оравой не собираться, не проказничать, особенно не курить. В основном это касалось старшего — Васьки, который был заводилой всяких шумных сборищ и тайком покуривал.
В город приехали перед вечером. Грузовики пошли на элеватор, а Сусанья пешком отправилась на станцию, чтобы билет на поезд достать или же уехать с каким-то эшелоном красноармейцев.
Городок небольшой, горбатыми домишками растянулся вдоль линии, ощетинился в небо скворечнями и телеграфными столбами. Шла Сусанья по главной улице деревянным тротуаром, дивясь пустоте и безжизненности городка.
Прежде, до войны еще, приходилось ей бывать тут — продавала на базаре двух ярочек и овцу, чтобы на вырученные деньги купить маленькому тогда еще Тиме что-нибудь из магазинной одежонки. Ну, и для дома там что из ситцев на рубахи, на наволочки, на занавески. Тогда городок был понарядней, поприглядней, люду на улицах сновало, как муравьев на пригретом солнцем муравейнике. По деревенской своей привычке Сусанья первой здоровалась с каждым встречным, и каждый встречный тот оглядывался на нее, дивовался — странная какая-то молодушка. Когда дома про это рассказала, то не раз уж побывавшие в городе ровесницы ее смеялись, вспоминая и свой конфуз. Век вот живи и век учись, а дураком, видно, помрешь. Деревня, что тут скажешь.
И теперь, собравшись в нелегкую дорогу, боялась Сусанья попасть где-нибудь впросак. Люди-то теперь, поди, страшно обозленные, недоверчивые, глухие к чужому горю, потому как у каждого полно своего горя горького.
Блеклое осеннее солнце клонилось к земле, воздух становился студенее. Еще неделя-другая — и падут заморозки, а там и зима не замедлит нагрянуть с севера. Вторая военная зима. Первая была до того уж суровой — конца, казалось, ей не будет. Еле весны дождались. На душе легче стало, когда солнышко пригрело и речка чуть льдом засинела, напоминая кем-то оброненную ленту среди малиновых косм тальника и вербовника. Какой же будет эта зима для Сусаньи? И кончится ли она для нее? Придется ли ей детишек своих увидеть, дом свой родной над синеющей по весне речкой, сверкающей холодным пламенем под яростным солнцем?
На станции было людно. По небольшой площади между деревянным вокзалишком и другими приземистыми строениями суетились люди — гражданские, военные. Под дощатым забором за длинной лавкой стояли три или четыре старушки, одетые потеплее. Они торговали жареными семечками, творогом и какими-то бледными не то оладьями, не то ватрушками. Лица у старушек были какие-то отрешенные, неживые будто.
Слышались паровозные гудки и железное лязганье вагонов, почему-то пугающих Сусанью. В сердце закрался страх от нахлынувших мыслей: что ждет ее теперь впереди? Удастся ли купить билет, удастся ли вообще попасть туда, если кругом такое творится? Она вспомнила слова Матвея Силыча Крикунова. Возможно, он и прав был, говоря о ее безрассудстве, о невозможности поездки на фронт. Но раз уж так задумала… Да какая же она будет тогда мать, если не защитит сына, не узнает о нем всю правду? И сил у нее на это хватит. Хватит!