Тонкие смуглые пальцы Канки бегали по деревянным клавишам и пуговицам басов, высекали будто все эти веселые звуки, которые слагались в задорную музыку еще не слыханной мной плясовой. У меня даже подергивались ноги — хотелось пуститься в пляс. Ах, Канка!
Старый Лавруха с задумчивой улыбкой на рябом некрасивом лице смотрел куда-то в глубину березового колка[3], словно видел там свою былую молодость. А может, думал он о своем цыганском счастье, что промелькнуло, как один ясный весенний день, и его теперь ни за что уж не вернуть. Нет, нет!..
Длинная трубка в зубах Лаврухи дымилась синеватой паутинкой. Иногда он сглатывал слюну, и острый кадык на его худой черной шее пробегал снизу вверх и обратно. А гармоника не умолкала, захлебывалась от торопливых звуков, то по-старушечьи ворчала, будто на кого-то сердясь, то всхлипывала, как обиженное кем-то дитя, то опять заливалась веселым, радостным смехом. Воздух со свистом вырывался из дырявых уголков мехов, раздувал рассыпавшиеся над гармоникою темные Канкины кудри. Цыганята подпрыгивали и били в ладоши.
И вышла в круг Канкина жена. Она красиво подбоченилась, голову гордо подняла, ногу босую из-под длинной пестрой юбки выставила и пошла-полетела по кругу.
— Ух ты! — вскрикнул отец. — Вот это Самара-городок!
Молодая цыганка взмахивала смуглыми руками, точно собиралась улететь, изгибалась тонким станом, сверкала смородиновыми глазами, и пурпурная шаль на ее плечах трепетала, как праздничный флаг на ветру.
Не выдержал Лавруха. Подхватился, позабыв о своей старости, в ладоши стал бить, ногами притопывать и что-то выкрикивать лихо, задорно, отчаянно, отчего все его рябое лицо просветлело, озарилось юношески. Помолодел он вдруг. Коня бы ему сейчас горячего. Воронка дедушки Андрея. И загарцевал бы он на том коне, помчался бы догонять свою молодость.
Но вот гармонь разом смолкла, захлебнулась будто от собственного восторга. Канка виновато улыбнулся и шумно вздохнул. Жена его упорхнула из круга и, взволнованная от танца, убежала за повозку.
— Ну, ёк-макарёк! — восторгался отец. — Прямо хоть оставайся с вами. И пошто я не цыганом родился? Вот жисть! А Канка-то!.. Играет же, сукин кот! Ты нам гармонику-то свою продай. Сыновей учить буду. Скоко тебе за нее?
Но Канка лишь улыбнулся, пошарпанную свою однорядку к себе прижал. Не-ет! Нельзя Канке без гармошки. Без нее он просто цыган, а не волшебник, умеющий глубоко трогать человеческие чувства, веселить свой табор.
Мы уезжали из табора веселые и довольные. Лавруха обнял на прощание отца. Два цыганенка успели взобраться на задок ходка, но Ромка прогнал их, подвесив каждому по подзатыльнику.
— Будешь в нашей деревне — ко мне заходи, — сказал отец Лаврухе. — Ничего не пожалею. А пока вот тебе.
Отец достал кисет и протянул старику. Тот обрадовался, поблагодарил:
— Спасибо, спасибо за это, Василий. Токо кисет назад возьми. У меня свой хороший. — Он достал из кармана шаровар кожаный кисет с красными тесемками, пересыпал в него из отцовского кисета табак. — Чтоб дорога тебе была легкой и счастливой, — пожелал Лавруха.
Когда мы уже были в пути, отец сказал:
— Пустяшный вроде народишко — цыганы, а душа у них… Токо загляни в нее поглубже, в ту душу цыганскую. И Канка такой ить музыкант! Так ить играет, сукин кот!
— Тятя, а балалайку ты мне купишь? — напомнил Ванька, на что отец тут же ответил:
— Балалайку? На кой она? Я тебе гармонь куплю! Гармонистом ты будешь. Чтоб играл, как цыган Канка.
— А я и получше буду играть, — заявил смело Ванька, чему я не поверил, а отец удивился:
— Ну?! Получше Канки, значит? Тогда держись, губерния! — И крикнул на Игреньку: — Шевелись, малютка! Даешь Яр-Малинкино!
Забегая наперед, скажу, что отец выполнил свое обещание — купил Ваньке гармонь, а Ванька научился играть, и гармонь стала его постоянной спутницей во всех компаниях.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
Партизан Захар Козодранов
В Яр-Малинкино, большое село, растянувшееся вдоль широченного синего озера с высокими красными берегами, приехали мы на закате. Тело уже обволакивала прохлада, и отец укутал нас с Ванькой тулупом. Потом сказал:
— Вот и село. Тут мы и заночуем у моего хорошего приятеля, партизана, Захара Захарыча Козодранова. Мужик — рубаха. А веселый! Как зачнет о своих партизанских делах — заслушаешься!