— Мама, прощай! — крикнул он ей, отбежав уже на некоторое расстояние.
В руках его был узелок, что она ему передала.
— Что, Анциферов, — слышалось из вагона, — мать встретил?
— Была у собаки хата, — нехорошо пошутил кто-те из солдат.
— Заткнись! — загремело над всем этим. — Убью!..
У Сусаньи точно пелена с глаз спала. Только теперь, когда она все это услышала и увидела, как ребята из вагона тянут руки к парню, чтобы помочь ему к ним подняться, к ней пришло отрезвление.
Вот так же ей приверзлось в далекой молодости, когда она еще девкой ходила в лес по грибы. Закружила она тогда в том лесу: куда ни пойдет — повсюду перед нею море плещется и нет дальше ходу. И стала она творить молитвы, которым ее учили мать и бабушка. Но молитвы не помогали — море не уходило. Тогда она в отчаянии решила пойти прямо через море — что будет. И пошла. Идет и идет, а море все отступает и отступает. А когда она вышла на освещенную солнцем гриву, то совсем недалечко увидела в легкой сетке марева плывущие, как копешки сена в половодье, дома какой-то деревни. То было ее родное село Порань. Рассказывала она потом своим подружкам, матери, бабушке рассказывала, и они объяснили, что было это наваждение от лукавого. И кабы она не пошла через то море с господней молитвой, то быть бы ей тогда в вечном мытарстве у нечистого.
— Ма-ма! — кричал двойник ее сына из вагона уходящего поезда. — До свидания, мама! Мы отомстим за все-ех!..
А может, не он это кричал, а кто-то другой, и не ей, а родной своей матери. Подумала горько и сурово: «Все, все они наши дети. Все они дети единой матери — земли русской».
Мысли Сусаньи были далеко отсюда там, в неведомой и неизвестной ей стороне, которую она себе представляла в огне пожаров, в реве и грохоте орудий, всю-то истерзанную, изувеченную, истекающую кровью, но живую, взывающую к помощи и отмщению. И увидела себя Сусанья бредущей по бескрайнему — глазом не охватить — мертвому полю среди обезображенных трупов. Ей стало жутко, и она очнулась.
Вокруг уже сгустились сумерки, звезды пронзительно сверкали в вышине, переливаясь радужными холодными огнями. А тут, на земле, слабо светили редкие электрические фонари погрузившегося в ночь городишка. Только железнодорожная станция жила своей обособленной жизнью. Нарушая тишину, здесь гулко и тревожно раздавались паровозные гудки, лязгали вагоны, свирчали составители поездов, слышались голоса.
Теперь Сусанья думала о детях. Бросила вот ребятишек на чужого человека, а сама ударилась в этакую опасную дорогу. Пропадет еще где, загинет, вот и останутся Васька и Володька сиротами, изведутся. Домой, домой! — звало ее материнское сердце. К детям. Да, к детям. А там, дома, опять не будет жизни, а только одни терзания за Тимочку. Совестью будет мучиться, что не добилась о нем правды. О, нет и нет! Сама она все свои лета жила честно и правдиво и детей учит тому же. Дети у нее…
И вспомнился ей давний случай. В уборочную хлеб на поле загорелся, пластать начал. А Тима тогда с ребятами от комбайна лошадьми зерно отвозили. Он первым бросился в самое-то полымя, стал тушить. Примеру его последовали и дружки. Сбили, затоптали они огонь. Тима домой заявился — не узнать: волосы на голове опалены, одежонка — пиджачишко и штаны — во многих местах сотлела. Ладно — ожогов не было.
Потом о комсомольце Тимофее Башканове напечатано было в районной газете. Самому ему вроде как неудобно было, и он говорил: «Вот расписали, нашли героя. Один я, что ли, там с огнем сражался? Смеяться теперь ребята станут». — «Не станут, — сказала она ему тогда. — Какой же тут смех, сына? Над таким не смеются — грешно. Уважать за это тебя должны».
Да, и уважали, в пример ставили. А хороших друзей-товарищей у Тимы было много. Он и там, на фронте-то, сразу, поди, обзавелся дружками. Да только вот не смогли они, те дружки фронтовые, отстоять его, уберечь. Но есть же, есть на земле справедливость! Не за нее ли теперь идет эта кровопролитная война? И как же это так получается, что тот, кто честно пошел сражаться за эту самую справедливость, несправедливо лишен жизни? Ошиблись не разобравшись?.. Ох, как уж тяжки они, эти ошибки, как тяжки!
Сусанья не вдруг сообразила, что это к ней обращается дежурная по станции:
— Вам нехорошо, женщина?
Дежурная обеспокоенно смотрела густо-синими, почти лиловыми при тусклом свете глазами на Сусанью. От такого участия со стороны этой красивой молодушки в Сусанье вдруг как-то все отмякло, захотелось раскрыться перед доброй душой до конца, поделиться своими тяжкими муками и сомнениями. И со вздохом она сказала: