— На фронт буду проситься. Я им, гадам, и за Тиму, и за всех отплачу!
— Вояка выискался, — говорила с легким упреком Сусанья. — Вырастить ешо надо. А то молоко материнское на губах не обсохло, а он туда же.
— Обсохло! — злился Васька. — Мне уже четырнадцать лет. Вон герои-пионеры были меня поменьше. Все равно буду проситься на фронт. Буду!
С Васькой спорить Сусанье не хотелось — ни к чему. Пускай себе ярится. Ненависть к врагам должна быть в душе мальчишки. И сама она люто ненавидела фашистов, этих нечеловеческих выродков. Через них, сволочей, все это: и голод, и муки, и горькие вдовьи слезы, и преждевременная старость.
Однажды, вконец уставшая, еле волоча ноги в дырявых опорках, шла Сусанья с работы домой. День уже близился к концу. Солнце зависло над темным ельником, что выстроился зубчатой стеной за излучиной речки Тары.
Тара вздулась и посинела, вот-вот готовая забухать, понести ледяные глыбы, громоздя их друг на друга. От нее тянуло свежестью, в которой угадывался огуречный запах.
Сусанья шла и прислушивалась к себе, к своему какому-то внутреннему беспокойству. Целехонький день не покидало ее предчувствие чего-то неизбежного. Как бы чего плохого не случилось с ребятишками. На лед еще нелегкая понесет, а там…
Не доходя до своего дома метров пятьдесят, увидела она выбежавшего из ворот и устремившегося навстречу Ваську. По всему ее телу будто волна горячая прокатилась: это то самое — оно! А Васька бежал, торопился, по-странному как-то размахивая рукой, точно ловил что-то в воздухе и не мог поймать.
— Мама, мама! — кричал Васька. — Письмо от Тимы!! Живо-ой!
— Ох! — слабо вскрикнула Сусанья.
Земля под нею качнулась и поплыла. Васька успел подхватить мать под руку, удержать. Но ее ноги все равно не слушались, подкашивались, и дыхание перехватило от подступившей к горлу радости.
— Ну что ты, мама? Ну, мама! — тормошил ее за руку Васька. — Живой же ведь он, живой!
— Живой, ох, живой, — как в бреду, повторяла Сусанья.
Ее всю колотило, словно в лихорадке. Слезы обильно хлынули из глаз. Она не помнила, как с помощью Васьки дошла домой и очутилась на лавке.
— Ох, что же это со мной? — спрашивала у себя самой, откинувшись к простенку и упершись руками в лавку. — Деточки вы мои… сыночки… Да неужли ж?..
— Да вот же, мама, вот. Сам он пишет! — совал ей Васька письмо. — Читай же!..
У Сусаньи руки дрожали, строчки расплывались перед глазами, слезы с мягким стуком капали на пожелтевший тетрадный листок. Она все еще не верила, не верила своему счастью. Неужели это он, ее сыночек Тимочка, говорит с ней и она слышит его живой голос, видит дорогое лицо — возмужавшее и посуровевшее.
«Дорогая мамочка! — ласковым, тихим голосом говорил он ей. — Я знаю — ты теперь выплакала все свои слезы по мне, считая меня погибшим. Я в самом деле почти был на том свете и только чудом ушел от смерти. Много тут описывать не буду. Скажу только, что попал я с другими моими товарищами в плен к фашистам, бежал из концлагеря, а теперь вот вновь сражаюсь против гитлеровских захватчиков в партизанском соединении под командованием Ковпака. Милая мамочка! Береги себя, не плачь, не тоскуй. Я постараюсь вернуться домой целым и невредимым. Постараюсь! И чести нашей фамилии не уроню. Привет всем моим землякам-труженикам. Крепко обнимаю братцев — Ваську и Володьку, всех вас целую!»
В конце письма было приписано:
«Мама, поклонись от меня речке Таре. Песенку о ней я ношу в себе. Твой сын, гвардии сержант Тимофей Башканов».
Сусанья уткнулась лицом в письмо, сидела так какое-то время, не шевелясь и не дыша.
— Тима… Тимочка… сыночек!..
Она поднялась с лавки и, не замечая Володьки и Васьки, оторопело на нее глазевших, пошла из избы — прямая и недоступная, с непокрытой седой головой. Спустилась с крыльца, прошла до сарайчика, миновала его и огородом, чернеющим прошлогодними грядками, направилась к речке.
Она вышла на берег в том самом месте, где нежно розовели кусты вербовника, густо разнаряженные голубовато-серебристыми сережками. Сюда, к этому месту, с ребяческих лет и до ухода на войну постоянно любил наведываться Тима. Это было его излюбленное место, его заветный уголок. Здесь он и рыбешек удил, и купался, ныряя в воду с крутого песчаного бережка, и просто отдыхал тут в жаркие дни с книжками и тетрадками. Сюда приходил он и в тот последний день — проститься с милой Тарой.