Он любил свою речушку, как любят и ценят все то, что для человека является неотъемлемой частью его жизни. И слово «Тара» звучало для него, наверно, так же, как слово «мама». Он и песенку-то эту сам, видно, сочинил, где такие вот слова:
Песенку эту пели потом и по-другому:
Солнце еще висело над зубчатой стеной ельника, бросая косые длинные лучи на освободившиеся от снега блеклые поля, на сгрудившиеся дома и постройки сараев и амбаров Порани. Празднично блестевшие окна домов радостно смотрели на Сусанью, на речку Тару.
Речка Тара синела густо, вобрав в себя всю синеву неба. Она дышала легкой весенней прохладой, отдавая по-прежнему свежими огурцами.
— Речка Тара, — обратилась к ней Сусанья, — Тимочка, сыночек мой, а твой дружок, — живой. Письмо прислал, велел тебе кланяться. — И низко опустила в поклоне седую голову.
Тишина стояла окрест. Все будто замерло в это торжественное мгновение материнского поклона. И вдруг раздался грохот, за ним другой третий, и звонкое эхо покатилось далеко-далеко на запад, к полыхающему золотым оком солнцу.
— Проснулась! Пошла-а-а!
Сусанья подняла голову и увидела, как к берегу от домов бежали ребятишки, чтобы посмотреть на великое событие — ледоход. Среди тех ребятишек были и ее — Васька и Володька. Они остановились на противоположном высоком и обрывистом берегу, горланили вовсю и махали руками. Радость-то, радость-то какая!..
Лед треснул во многих местах, из темных трещин бурно хлынула вода, поднимая могучей силой своей тяжелые, сверкающие холодным огнем глыбы.
— Ура! Ура-а-а! — неслось с того берега.
Сусанье казалось уж, что это кричат солдаты, с которыми ее сын Тимочка идет на врага.
Глядя на запад в том направлении, куда синей лентой уходила пробудившаяся от долгого зимнего сна речка Тара, Сусанья тихо прошептала:
— Спаси всех вас там и сохрани!..
Последняя высота
Брату
Константину Владимировичу Рыжкову
Егор Парфеныч поднялся по обыкновению чуть светочек, когда в восточной стороне, за необозримым прозрачно-пустынным пространством болота, только-только начинало брезжить. Вокруг плотная, до глухоты, тишина — та самая предрассветная августовская тишина, когда ни единая травинка не шелохнется под тяжестью серебра обильной росы и будто в тихой задумчивости, в ожидании нового дня стоит камыш, густо окаймляющий зыбучие берега еще чутко дремлющего озера.
С кряхтением и оханьем, превозмогая во всем теле старческую тяжесть, Егор, Парфеныч поднялся с лежанки, натянул на ноющие от старых фронтовых ран ноги видавшие виды бродни, чтобы выйти из тесной и душной копанки на простор. В темноте зашуршало, глухо брякнул котелок.
— Ну соседушки, туды вашу качалку! — заругался на крыс. — Когда-нибудь и уши поотгрызают. Чтоб вас, паскуд!..
Ругаться он, вообще-то, не любил: занятие гнусное для человека, но эти крысы… Когда и откуда только успели сюда пожаловать? И до полузаброшенной деревушки больше двенадцати верст, и до проселка около шести, так нет же!.. Видно, какая-то одна заплутала, и теперь их тут за два года расплодилось уйма. Нор понаделали, ночами шурудят, чуть ли не по головам шастают. Беда прямо! До того, проклятые, обнаглели, что даже при свете белом, когда сидишь в землянке, вылазят из своих нор и рассматривают тебя хищно поблескивающими глазками. Все равно, как тот драгоценный приятель Удачин. Ох уж этот товарищ Удачин! И навязала же его нелегкая на стариковскую голову, хоть караул кричи. А ничего не поделаешь: он тут — шишка на ровном месте, а ты…
Приезжал три дня тому назад на своей трещотке, свежих карасиков пуда полтора нагрузил в коляску и спасибо не сказал. Сунул только, как какому пропойце, бутылку горькой настойки — и бывай здоров! А чтоб тебя!.. Другие вон и разбиваются, а этого никакая холера не возьмет. Да и пускай живет — ну его совсем! Зачем же так грешно думать, желать смерти человеку? У него вон семья — жена-красавица, двое деток, совсем еще малых. Нет уж, пускай живет, хоть он и подлец совершенный.