— Пять патронов на него, стервеца, израсходовал, пока прикончил, — хвалился Удачин. — Но зато каков, касатик!
— Зря это вы, Клавдий Варфоломеич, — осудил Егор Парфеныч. — Совсем зря. Гагауч у нас теперь в редкость. Не стоило бы…
— А ничего-о! — ничуть не смутился Удачин. — Мало ли что в редкость. Меня заело, что он, этот твой гагауч, хитрить начал, дурачить вроде бы. Вот я его за это и хлопнул. Настоящее тебе состязание было!
Ничего больше не сказал тогда Егор Парфеныч Удачину, а только подумал, что от такого человека ожидать можно всего. И тяжело было на душе, когда тихими вечерами не слышал больше раздающуюся над зеркальной гладью озера протяжную, с посвистом, песнь гагауча: га-га-у-уцсс!
Тяжелая дверь под нажимом плеча отворилась с ржавым скрежетом. Чуть сгибаясь, чтобы не удариться об косяк, Егор Парфеныч переступил порог и сразу же почувствовал сладковато-парное дыхание озера. Оно маслянисто блестело перед ним — огромное и мудро-спокойное, вобрав в себя предрассветное небо с серебром еще не погасших звезд, с осколочком луны. Знобковато-бодрящая прохлада наплывала от земли волнами, и Егор Парфеныч поеживался после сна, припадая на левую ногу (память войны), отошел несколько в сторонку по естественным надобностям.
Да, вот уж и лето прокатилось, осень в ворота стучится. Бежит, бежит времечко. Не успеешь оглянуться, как и зима-матушка нагрянет с морозами трескучими, буранами да метелями. Позакует, позанесет озера и колдобины. В мелких рыбке будет хана: вымерзнет, задохнется. Да и в глубоких-то, ежели не прорубить окна, тоже немало погибнет ее. На своем-то Гагауч-озере Егор Парфеныч делать это не забывает. Хоть и немалое сюда от райцентра расстояние, но приходится добираться сперва рейсовым автобусом, а от трассы напрямик, по целине — пешком больше трех километров, брать в землянке пешню, лопату и идти долбить лед. Сам весь упреешь, измаешься вконец, едва на ногах держишься, зато рыбке — жизнь. Ух, как она тогда прет в продолбы, хоть руками ее выбирай. И выберешь сачком ту, которая покрупнее, чтобы домой привезти, ушицы сварить, пирог испечь. Это тоже как бы за твой труд, заботы твои о сохранности рыбы награда. Природа дает все человеку, и не оскудеет она богатствами своими, если и человек, получающий от нее эти богатства, будет относиться к ней с любовью, а не хищнически, не варварски, как это, например, делает тот же господин Удачин.
Небо на востоке посветлело — молоком будто налилось. Редкие звезды, как лампадки на ветру, помигивали и гасли. Серый еще полумрак окутывал землю, сохраняя в этакой призрачности темные силуэты кустов ивняка, за ними — густую стену плотно сомкнувшихся сосенок и березок ряма[6]. Запах сосны и багульника, когда оттуда вдруг наплывали воздушные волны, отчетливо улавливался все еще обостренным чутьем старого рыбака.
И невольно в сознании воскресали картины давно минувшего, когда он, еще беззаботным мальчишкой, ходил со своими сверстниками в рям по ягоды — бруснику, голубику, морошку — и за день угорал от камфорного духа, но был бесконечно счастлив. Он и теперь забредал иногда в этот свой рям, набирал в посудину ягод, выходил на берег по пружинистому мшанику, но радости большой, как в детстве, не ощущал. А что поделаешь — годы. Седьмой десяток почти в зените своем. Недалеко и закат. Совсем уж недалеко, и надо потому дорожить каждым мгновением, любя все и поклоняясь всему, что было и есть сутью твоей жизни, радостью твоей и печалью.
Возле илистого берега темнела в воде плоскодонка с наброшенной на колышек цепкой. Егор Парфеныч пробрался по белеющим, густо уложенным жердинкам, снял цепочку с колышка и привычным, давно отработанным движением вскочил в лодку, предварительно бросив туда весла. Лодка слегка закачалась, вода захлюпала о дно и бока, резче запахло водорослями, илом.
Стоя во весь рост, он одним веслом выгреб на глубоководь и все в том же положении погнал лодку к сетям. Уже зажглась бледная заря, озеро матово засверкало, проснувшиеся рыбешки, резвясь, пускали по водной глади круги. День обещал быть погожим — ясным и теплым.
Когда Егор Парфеныч возвращался назад с трепыхавшимися на дне лодки бронзовобокими карасями, горячее солнце уже висело над ржаво-серебристой пустыней болота, и в чистом, знойной синевой наполненном небе угольно-черными живыми точками маячили коршуны и кобчики.