И мне уж не терпелось встретиться с этим человеком, чтобы послушать. Но когда я его увидел — испугался сперва. В тулуп к нам сунулось что-то огромное — большеусое, большеглазое, рыжебровое. Нас обдало густой вонью чеснока и лука, затем страшно прорычало:
— А-а-а! Прикатили, того-этого, еррои! А ну, того-этого!..
Большущие ручищи раздвинули тулуп, ухватили меня и Ваньку, как щенят, потащили куда-то. Захар Захарыч поднялся на крыльцо, ударил ногою в желтую дверь. Дверь взвизгнула и провалилась в темноту сеней, а мужик загорлал:
— Лукерья! Эй, Лукерья, того-этого! Где ты там? Живо суды!
На шум из темноты показалась светлоликая, невысокого росточка женщина в сером платке шалашиком.
— Блажить-то чего? — сказала она мужу. — Не в лесу, поди, слышу. И ребятишек так-то перепугаешь. — И уже нам ласково: — Пошли, касатики, в избу.
В просторной избе пахло чем-то вкусным, и мне захотелось есть. А тетка Лукерья нам:
— Вы, поди, касатики, исть хотите? Я вот вам счас похлебочки налью. Садитесь-ка за стол.
Мы с Ванькой стеснительно сели за высокий стол под пестрой клеенкой, продранной на углах, а тетка Лукерья подала нам в глиняной обливной посудине вкусную похлебку, деревянные ложки и по ломтику ржаного хлеба.
— Ешьте, касатики. Я ешо и молочка вам дам. Вот подою Буренку…
Голос у тетки Лукерьи тихий, приветливый, отчего я перестал стесняться и похлебку из курицы ел с аппетитом — за ушами трещало.
Потом мы с Ванькой лежали на полатях, на постланных теткой Лукерьей овчинах и слушали отца и Захара Захарыча. Ванька, правда, скоро заснул, а я глаз не спускал со взрослых, слушал.
Когда густые сумерки затопили избу, над столом зажгли лампу, подвешенную на железных крючьях. Свет от темного круга над лампой падал на стол с едой, на раскрасневшиеся лица отца и Захара Захарыча.
Отец рассказывал, как оказался в плену у красных.
— …Ну, значит, из болота я то-око выкарабкался, а тут пули — вжик, вжик! Над самым ухом. Я на землю — бряк! Лежу и не дышу. А где-то там, то ли впереди, то ли сзади, палят, головы не поднять. Куда ползти, не знаю, но пополз. А жарынь! Кишки все спаялись — так пить хочется. Хоть бы один глоточек. А тут — поле гороховое. Стручки стал обрывать и жевать. Нарву лопаток посочнее, пожую и дальше, на пузе. А там всё из пулемета садят. Пули как осы. Убьют, думаю, к едрене фене. Перележать, разве, пока стихнет? Но переполз то поле гороховое, а вот тебе и изгородь. Поскотина. Не пролезть сквозь жердины, а перескочить страшно — сшибут сразу. Нда-а!.. Сам не знаю зачем — давай из винтовки палить. Просто палю, и все. Богу в штаны. Все патроны вышли, а тут вижу: солдат наш подползает. Сумин фамилия. «Хана, — говорит, — красные нас обошли». Да через изгородь-то. Слышу: «Ой!» А по руке у него кровь. Палец отшибло. Ну, палец — не голова. Побежал дальше Сумин, а я лежу. Тут они меня и накрыли. Как курпачонка. Двое их. Ну, и раздели меня. «Скидай, — говорят, — ботинки и все барахло. Ишь, вырядился!» А ботинки на мне были новенькие, англицкие. И френч и брюки с иголочки. Ну, френч и брюки, шут с ними, а вот ботинки жалко было. Думал, счас кокнут. Стою перед ими в исподнем, и то ли мне на коленки падать, проситься, то ли еще что. А они: «Шагом марш во-он туда, там тебя стренут. И молчок об этом». Ну, что сняли они с меня. Да ладно уж, думаю, хоть живым оставили. И пошел я. А тут встречает меня мой татарин. «О-о! Знакомец! А что это ты во всем белом? Беляк и есть».
— Хо-хо-хо! — затрясся в смехе Захар Захарыч. — Довоевался! Ну и что потом?
— А что потом? В штаб он меня привел, объяснил все как есть. Командир их стал спрашивать у меня, кто снял амуницию, а я — ни гу-гу. Ребят не хотелось выдавать. Ну, все обошлось. Выдали они мне обмундирование, винтовку, и стал Васька Исправников красным бойцом. Самого Василия Ивановича Чапаева довелось видеть.
— Да ну? — удивился Захар Захарыч.
— Вот тебе и гну, — ответил важно отец. — Как тебя вот счас, видел. На коне лихом прискакал, усы — колечками, глаза насквозь тебя пронзают. Но мужик простецкий. А страху на белых напускал! Это не то, что ваша тут партизанщина.
— Ну ты брось, — обиделся Захар Захарыч. — Хошь, того-этого, подковырнуть меня? А без нас тутка с Колчаком пришлось бы туговато. Да мы тута!.. Ого! Вот хотя бы случай.
Захар Захарыч стал рассказывать:
— В Урмане, того-этого, бунт целый против колчаковских порядков поднялся. Вот они и двинули туда карателей. Из Татарки. Сабель сто, не меньше. Окровянили они там, сволочи, землю. Ну, оттуда к нам человек прибег. Так и так, ребята, выручайте. Ну мы и, того-этого, отрядишком своим и двинули на Кыштовку. Хоть и не много нас, но ребята!.. В огонь и в воду не побоятся… Ну, едем мы, а дорога никуда, весна, распутица, лошади по колена вязнут в болотистых местах. Беда. Но на вторые сутки добрались. В деревушке спешились, передохнули, разузнали, как и что. Мальца перед тем послали в то село, ну, где каратели. Шустрый такой парнишка. Елисеем звали Он нам все точно и доложил, какой дорогой будут каратели двигать. Мы их в ельничке и поджидали. Ловко получилось. С двух сторон на них, в тиски такие навроде… А было это как раз под вечер. Солнце на закате. Налетели мы на них. Ка-ак мы, того-этого, схлестнулись с ними!.. Шашки наголо и — урра-а-а!!