И вдруг, когда взор его возвратился к озеру, Егор Парфеныч увидел к великой своей радости лебедей. Они, наверно, только что выплыли из круглого темно-зеленого тростникового островка, в котором обитают, и теперь белоснежно красовались на сером фоне озера.
Всегда-то отрадно было Егору Парфенычу наблюдать издали за лебедями, слышать их кларнетную игру, которая в его сознании от самого детства хранит в себе весну и вечную молодость жизни.
На лебедей, сколь помнит Егор Парфеныч, в его родном селе никто не охотился. Охотиться на лебедей считалось дело преступным. Кто убьет лебедя, говорили, у того в доме обязательно случится большое горе — умрет кто-то, сгорит подворье, падет скот и прочее.
Как бы там ни было, но лебеди… Перед этими, своими, Егор Парфеныч просто благоговел. Они, эти семь белых лебедей, были как бы частью его самого, точно они произошли от него, эти чудо-птицы. И они, наверно, считали его своим — таким добрым, внимательным, оберегающим их от всяких бед. Потому и не боятся его, когда он на своей лодчонке близко от них проплывает. Они даже поворачивают к нему свои черные клювы и с интересом, будто с уважением смотрят на него, изогнув красиво длинные шеи.
До чего ж, однако, все это хорошо! Озеро, лебеди, он — одно целое, неделимое. Душа полнится тихим стариковским счастьем от сознания, что ты еще есть тут, на этой бесконечно дорогой земле, за которую дрался, не жалея живота своего. Ну, да что уж теперь! Война, фронт — все это далеко, далеко позади. Жаль только ребят. Многие совсем ведь молодешенькими загинули. Запросто мог погибнуть и он, да, видно, не суждено было. Вот только все тело посечено, ноют к непогоде старые раны. Ноют…
Лодка прошуршала по илистому дну, мягко, бессильно ткнулась носом в низкий травянистый берег.
— Вот мы и прибыли, — сказал себе самому рыбак довольно. — Вот теперь мы…
Он перенес в запрудку еще трепыхавшихся карасиков — не заснули чтоб. Потом на колышках развесил для просушки пару сетей и собрался сварганить что-нибудь для завтрака. Вспомнил, что сегодня суббота, обязательно должен пожаловать преподобный Удачин. Принесет его нелегкая. Ну, рыбки-то он ему даст, лишь бы опять не натворил чего-нибудь другого, как с тем же гагаучем.
И пришел на ум тот разговор с приятелем Семеном из соседней деревушки Резино. Шустрый мужичонок Семен, говорливый и души открытой. Он тоже на фронте побывал, тоже раны имеет. Уж тут они вспомнили прошлое, сидя возле костра и хлебая из чугуна свежую уху. Растрогались даже. А Егор Парфеныч возьми да и скажи про Удачина, как тот шибко вольно себя ведет: птицу истребляет — безобразничает, одним словом.
— А ты-то куда, мужик, смотришь? — сказал Семен, попыхивая сигареткой. — Сказать надо. Им только дай волю…
— Дак ведь начальство же, — будто оправдывался рыбак. — И говорить неудобно как-то. Да что уж!..
— Вот все мы так, — заметил Семен. — Если он начальник — не изволь перечить. Но я бы на твоем месте не потерпел. Ты же фронтовик или кто?
Егор Парфеныч плечами пожал, тихо ответил:
— Фронт — это совсем другое дело, дружище. Там надо было убивать врага, землю свою отстаивать. Ты же знаешь это. А тут…
— Ну и тут? — не успокаивался Семен. — И тут этот твой Удачин, как враг настоящий. Нача-альство! Ишь! Есть и повыше него начальство. В райком, например, обратись, если этот товарищ партийный. Уж там его крепенько за штаны возьмут. Вздуют, а тебе за это только спасибо скажут.
Оно-то, может, и так, да только как все это впоследствии может против самого него обернуться. Разве не знает он случаев, когда на таких же вот молодчиков, как Удачин, поступали жалобы со стороны, а потом что получалось? Ну, давали там какой-то нагоняй тому самому молодчику, наказывали как-то, да только после всего этого жалобщику приходилось туго. Не-ет, лучше подальше от всех этих дрязг житейских, а тем более старику, которому оставшиеся дни надо дожить спокойно.
Раздумывая над словами Семена, Егор Парфеныч сходил в рям, приволок оттуда беремя целое сухого валежника сосны для костра. Возле воды, на бережку, старательно пучком резучки помыл изнутри и снаружи чугунный таганец. Сполоснул пряно пахнувшей озерной водой и свое щетинистое лицо — освежил. Надо было теперь наскоро, по-фронтовому перекусить всухомятку хлебом и вяленым карасем (в животе кишка кишке кукиш показывала), потом уж подконопатить лодчонку, чтоб не протекала вода.
Пока Егор Парфеныч занимался всеми этими делами, солнце незаметно подобралось к полудню и хорошо пригревало через потрепанный военный китель. Тишина стояла чуткая, изредка нарушаемая веселым посвистом куличков-авдошек, кряканьем селезня в прибрежных камышах. Затем отчетливо донеслось: тра-тат-та-та! То ли отдаленной пулеметной дробью застрочило, то ли совсем рядом, в двух шагах, застрекотал в траве кузнечик.