— Э-э-эй ты-ы-ы!..
Тут снова хлопнул выстрел, и круживший лебедь будто налетел на какую-то воздушную преграду, разбросил широко крылья и почти отвесно пошел к воде.
— Ах, гад!
Егор Парфеныч ухватился за голову и стоял в таком положении, не сознавая ни себя самого, ни всего того, что его окружало.
Казалось, прошла вечность, пока Егор Парфеныч увидел приближающуюся лодку с Удачиным. Тот плыл медленно, тяжело, расчетливо орудуя веслом и что-то беззаботно насвистывая. Вода под веслом всплескивала, позванивала все отчетливее и явственнее. Егор Парфеныч смотрел и не верил своим глазам. Неужели?! Но не снег же это там, в лодке, белеет? Мамочка ты моя родная!
Лодка ткнулась в берег, а Егору Парфенычу показалось, что она всей своей страшной тяжестью ударилась в него. Он даже покачнулся. В лодке белой горой лежали убитые лебеди. У Егора Парфеныча язык так и закляк, когда он попытался было сказть что-то победно улыбающемуся Удачину.
— Уже и выспался? — удивился Удачин. — Ну ты, дед, неугомонный человек. Ни война тебя не взяла, ни коньяком тебя не свалишь. Одним словом — геррой!
Егора Парфеныча душили подступившие к горлу слезы. Он хорошо теперь понимал, какую непоправимую ошибку допустил своей мягкотелостью, бесхарактерностью, по отношению к этому человеку. Прав, тысячу раз был прав Семен, высказывая свое мнение об Удачине.
— Что же это ты наделал? — борясь с заколотившей его дрожью, тяжело сказал наконец он. — Лебедушек…
— Захнычь еще, как дитя, герой, — сказал Удачин, вынося из лодки на берег мертвых лебедей.
Он брал их за крыло, за ноги, ступал чугунными ногами по хрупкому настилу, и безжизненные головы птиц низко свисали на длинных шеях, касаясь черными клювами белых жердин. Он бросал их в коляску мотоцикла и утрамбовывал, будто какие-то тряпки.
Смотреть на все это Егору Парфенычу было просто невыносимо. Дрожь все сильнее овладевала им, невольно сжимались кулаки, и он готов был тут же вцепиться в горло этому стервецу, как это уже было однажды там, на фронте, в рукопашной схватке с дебелым фашистским молодчиком. Вид у него сейчас, наверно, был страшным, не обещающим ничего хорошего, потому что Удачин как-то насторожился и сказал:
— Ну чего ты, чего весь окостыжился? Никак не можешь в себя прийти? Или их жалко? — кивнул он на лебедей в коляске. — Зря ты это, совсем зря. Не будем из-за этого портить наши добрые отношения.
— Ну и сволочь же ты, Удачин! — сказал Егор Парфеныч, и это прозвучало, как приговор.
— Ну-ну, батенька ты мой, это уж ты совсем… — переменился в лице Удачин и заметно побледнел.
Он что-то недоброе почувствовал во взгляде старика. Егор Парфеныч зловеще сказал:
— Я счас с тобой рассчитаюсь! И за коньяк твой и за твою подлость!
Медленным решительным шагом старик направился в копанку.
— Чудак-человек! — опасливо покосился на старика Удачин и поспешно начал заводить мотоцикл. «Видали мы таких страшных», — подумал он, взбираясь на сидение и берясь за руль мотоцикла. О жене еще подумал: как будет она удивлена его подарку. Все ведь это ради нее одной старался.
— Стой! — услышал он позади грозный окрик старика.
Когда он обернулся, то ему стало вдруг не по себе как-то. В руках у Егора Парфеныча была «мелкашка», та самая, из которой он, Удачин, тренировался в стрельбе. «Бежать, не бежать?» — мелькнула мысль, но он остался все-таки на месте. Не показывать же деду свою трусость?
Егор Парфеныч приблизился, весь белый, как береста.
— Слезай со своей трещотки! — сказал глухо и щелкнул курком.
— Не дури-и, дед, — дрогнувшим голосом произнес Удачин. — За такое-то тебе…
— Слезай, говорю! Живо!!
— Да пошел ты!
Удачин дал газ, и мотоцикл, чуть ли не подпрыгнув, дернулся с места.
— Ну так получай, гад!
Егор Парфеныч, не целясь, спустил курок. Щелкнул выстрел.
Удачин пригнул голову к рулю мотоцикла и, озираясь, помчался дальше и дальше.
— Ммм! — простонал Егор Парфеныч.
Он вдруг затрясся от нервного смеха, задыхаясь и хватая, как рыба, ртом воздух. Ему стало нехорошо. «Мелкашка» выпала у него из рук, он схватился за сердце и медленно опустился на колени, уткнувшись лицом в сухую, пожелклую траву-резучку.