Я трусил. В самом деле сейчас арестует. Недавно действительно разбил я камнем окно у соседки бабушки Солдатки. Случайно разбил. Целил в воробья, а попал в окно. Убежал я, никто не видел моего озорства, а вот милиционеру все известно. Сейчас и арестует.
— И в огуречник к той же соседке не ты ли лазил? — допытывался Торопов, берясь за карандаш.
У меня коленки начинали дрожать. И в огуречник я лазил. К той же бабушке Солдатке. На ее грядках огурцы были почему-то слаще, чем на наших. Но разве это милиционеру втолкуешь? Вот и заберет, и увезет из дома родного, от отца-матери, от друзей-приятелей.
Я готов уж сорваться и бежать, но Торопов милостиво говорит:
— Ладно. На первый раз прощаю. Но учти! — и грозил мне пальцем.
С ним мы подружили. Он частенько приезжал в нашу Коршуновку и останавливался у нас в доме. В то время проводилась кампания по раскулачиванию, и у Торопова было много работы.
Деревенька наша на сто дворов жила взбудораженно. Раскулачивали семьи, которые имели батраков. Судьба этих семей сперва решалась на общем собрании — сходке, а потом еще и на комитете бедноты. А так как отец мой был избран в тот комитет, то и ему пришлось много потратить душевных сил. Были у отца неприятные разговоры и с мамой, и с Тороповым.
— Кого раскулачивать? Вечных тружеников? — говорила мама. — Ивана Красно Солнышко, Тереху али деда Ивана Елизарова? Люди трудились всю жисть, и теперь их зорить? И ребятишек-то у них орава.
— Да не все они вечные труженики, — сердито отвечал отец, и рубиновый огонек папиросы вспыхивал в ночной темноте. — Кто держал батраков — стало быть, эксплуатировал чужой труд. А Советская власть — против эксплуататоров-богатеев. Нет у тебя классового сознания! Не беспокойся, вечных тружеников никто не обидит.
Мама сморкалась в платок — плакала, видно. И мне почему-то хотелось плакать. Я почему-то вообразил, что будут раскулачивать дядю Ваню. Жалко было и дядю Ваню или как его называли — Вакушку, и тетку Марью, и ребятишек их, а наших приятелей — Петьку, Кольку, Маньку, Никитку. С Никиткой и Колькой мы проказничали — в огороды чужие лазили, опять же стекла нечаянно разбивали. Понятно, за что их отправляли. А вот за что же Маньку — девчонку тихонькую, уважительную? Или тетку Марью и дядю Ивана? Тетка Марья, когда мы к ним приходили, частенько нас пирожками с капустой угощала, ноздреватыми блинами, похлебкой, а то и сладостями — моченой морошкой, брусникой, вареньями разными, какие она умела так хорошо готовить. Я любил тетку Марью за ее доброту, за ласковость и приветливость, за те сказки и побасенки, какие она рассказывала нам, ребятишкам, зимними вечерами. А дядя Иван? Высокий, могучий и молчаливый. Три слова за день скажет — хорошо. К нам приходил иногда раным-ранешенько. Молча заглянет на печку или на полати, где мы с Ванькой спали, дотянется до меня большущими руками, станет щекотать под мышками, а у тебя самый сон, и ты дрыгаешь ногами, сердишься и смеешься от щекотки. Дядя Ваня стащит меня на пол, прогудит что-нибудь на самое ухо. И оттого, что на дворе уже день белый, солнце, и оттого, что дядя Ваня усмехается мне серыми спокойными глазами, и мама тоже улыбается, я окончательно пробуждаюсь и начинаю жить счастливо и интересно. Так было всегда. А как же будет, думал я, когда не станет дяди Вани, тетки Марии и наших дружков-приятелей — Петьки, Кольки и Никитки? Разве милиционеру Торопову сказать, чтобы их не трогали, оставили бы тут, в нашей деревне?
Я так и поступил.
Милиционер Торопов серьезно на меня посмотрел и сказал:
— Ну, если ты так хочешь, то придется оставить твоих дружков. А коль по-серьезному, то они из сельской бедноты. Будут в колхозе работать до седьмого пота.
Он оказался прав. Люди эти — Иван Красное Солнышко, Тереха Исаев и дед Вакушка — честно трудились в колхозе и были для других примером. Где-то перед самой войной старик Елизаров скончался, а Иван Красное Солнышко умер, встретив Победу. Сыновья их дошли до Берлина и живыми вернулись домой.
В памяти моей эти люди остались истинно русскими мужиками, сибиряками, вечными тружениками, которые много от жизни не требовали, но зато много ей давали.
Славлю их работящие руки и низкий мой поклон праху их!..
— Тпру-у-у! — заиграл губами отец, и Игренька остановился.
— Здорово, мамаша! — сказал кому-то отец. — На богомолье?
— На богомолье, сыночек, на богомолье. Ага! — послышался бойкий женский голос, и я потянулся из-за отца, встав на коленки.