— Говори, говори. Интересно! — просит отец.
— Антирес-то какой? — продолжала старушка. — Не шибко было антиресно для моих родителей. Да и мне-то… Но я уж решилась. С Ваней мы уговорились, что увезет он меня. Тайком, значит. А это по тем временам… Самовольством считалось. Грех большой. Жить-то без родительского благословения?.. Што ты! Все я это понимала, да сердце мне другое говорило. А родителей я тоже любила. Хорошие они у меня были — тятя и мама. Не хотелось и их позорить, да што тутка поделаешь? — Старушка вздохнула, задумалась над чем-то, потом опять вела дальше: — Ну, так и вышло. Со скандалом. Ваня замешкал, а жених мой на сочельник сватов прислал. Прислал, а я — нет и нет! Ни в какую. Не хочу выходить замуж, и все тут. Я ить тоже была не дай бог. Ага! Отец-то, покойничек, царство ему небесное (старушка перекрестилась), Николай Степаныч, строг был. Нас ить тоже у него да у мамы орава целая росла, попробуй всем угодить. Вот тятя тогда и за вожжи, меня пороть штоб, а мама уж в зашшиту — жалко ей меня. Материно-то сердце… Тятя и на маму с вожжами, токо не бил, нет. Он хыть и строг был, а нас никого и пальцем, бывало, не тронет. Так пострашшает, а штоб бить — нет. А на маму-то и слова плохого не говорил. Ага! Ну, сваты тоже видят, што нехорошо выходит, да и на коней и назад — были и нету. Разладилось все. По всему Дубровину молва пошла: Дуська-то Кавшанкина чё отчебучила! А тятя пристрашшал, что теперь выдасть меня за полоумного Алешечку. Я — молчок. Жду Ваню свово, а он и приехал да ночью-то и увез меня в свое Ренево. Зимою, на санях. Ни приданого, ничего за мной. В чем была, в том и поехала. Без родительского благословения. Вот ить как. Ни греха и ничё не побоялась. А тятя-то на меня… У-у-у! Не приведи господь бог. Год цельный все на меня серчал, а все одно пришлось им меня благословить. У нас уже и сын родился — Сереженька. Теперь-то уж и он старик, Сергей-то Иваныч. Девятый десяток ему, а ничё, крепкий ешо, слава богу. У его я и живу. У его. Ага!
— Молодец, мать! — одобрил отец, верно, за все, что услыхал он от старушки. И спросил: — Жить-то не надоело? Может, ешо сотнягу лет прожила бы, а?
Старушка усмехнулась, головой повела, сказала:
— Пока земля держит, пока здоровье есть — пошто и не жить? Как по годам, сынок, дак и долгая жисть вроде, а как подумать, дак вроде и не жила ешо. И намыкалась за стоко-то годов, да все уж позади, как и ничё не бывало. И сама давно ли будто была в девках, а вот уж и помирать, поди, скоро время. Как будто в одни двери вошла, а в другие вышла. Да ить скоко не живи, а помирать-то все одно придется. Да токо солнышку вот радуюсь. Не надоело солнышко красное. И небушко, и земля, наша матушка-кормилица, и пташки баскоголосые, и цветочки лазоревые, и люди добрые. Как все это оставлять-то на веки вечные? Все ить люблю да ешо пушше прежнего. Ага, ага!
— Живи тогда, мать! — разрешил щедро отец. — И садись, подвезу до Меньшикова.
— Нет, нет, сынок, — заторопилась вдруг старушка, — не сяду я в ходок. Пешочком помаленьку дойду. На богомолье пешком токо ходют, не ездют. Пошла я, пошла. Доброго вам пути. Ребятишки-то у тебя славные, пускай растут да здоровеют. Помощниками будут отцу-матери.
— Будут! — сказал отец и тронул Игреньку.
Ходок наш покатил вперед.
Мы ехали долго. Полуденный зной плотно висел над землей, расплавил в синем огне марева дрожащие кусты тальника. По бокам убегающей вдаль дороги лунно сверкали голубые солончаковые лишаи, на которых отчетливо вырисовывалась редкая светло-зеленая щетина и подергивались веера хвостиков цыкающих трясогузок. И было что-то нежное и трепетно-трогательное во всей этой чудной картине дня, словно плыли мы на волшебном корабле по струившейся из моей детской фантазии сказочной реке, которая называлась Старым Тартасом. В руках своих я будто держал золотую прядинку, что вела меня от одного интересного события к другому — от дедушки Андрея, который храбрее моего отца, к замечательному гармонисту Канке и дальше к партизану Захару Козодранову, к его боевым друзьям. Мне виделась уж страшная картина расправы колчаковцев с отважным партизанским разведчиком Михаилом Резиным. Ледяная вода льется мне за шкуру, а тяжелые слова палача-офицера больно бьют по голове: «Говори, красная сволочь, где партизаны?» Но уже летят с шашками наголо красные конники и Захар Захарыч рубит насмерть палача-офицера. Ррраз! За мученическую смерть боевого товарища, за власть Советскую…