— Смотрите, ребятишки, — сказал неожиданно отец, — вон могилка партизана и памятник.
— Где, где? — кричим мы одновременно с Ванькой, и я шарю глазами в том направлении, куда показывает кнутовищем отец. Я даже привстал на колени, чтобы лучше рассмотреть.
— Ага, вижу! — закричал я обрадованно. — Красное!
Возле молодого березника на широкой поляне стояла пирамидка красного цвета. Я подумал, что внутри пирамидки стоит с винтовкой в руках погибший партизан-разведчик. Вот сейчас он откроет дверцу, выйдет и, приветствуя нас, скажет: «Здравствуйте, товарищи! Это я, тот самый, которого замучили белогвардейцы. Но я не умер и буду теперь стоять тут всегда, не спать ни днем ни ночью».
Мы подъехали близко, и отец остановил коня. На пирамидке алела звездочка, за голубым штакетником оградки возвышался бугорок, весь в синем и зеленом. А кругом тоже все было синим и зеленым. Зелено-белой была только молодая березовая рощица, которая, казалось, стерегла вечный покой отважного партизана.
Я и Ванька раньше отца выпрыгнули из коробка и направились к могилке. Подошли осторожно, остановились, замерли, рассматривая с робостью и уважением красный памятник с алой звездочкой. На пирамидке, чуть пониже звездочки, висел кем-то сплетенный венок из полевых цветов — белых, оранжевых, синих. Цветы завяли, но не поблекли, не потеряли своих великолепных красок.
Много лет спустя видел я на могилах русских солдат в Порт-Артуре живые цветы, возложенные советскими солдатами своим погибшим дедам и прадедам. Именно тогда мне вдруг сразу вспомнилась одинокая могилка партизана Михаила Резина с венком из полевых цветов на красной пирамидке. Далекое милое детство, незабываемые впечатления его!
Возле пирамидки мы постояли в полном молчании минуту или две, когда среди тишины и торжественного покоя раздался звон: бам-м-м! Я очнулся, удивленно глядя по сторонам. И тут опять: бам-м-м! бам-м-м!
Звон катился издалека, наплывал чудесной музыкой и таял в горячем и солнечном дне среди тихого зеленого простора поляны над могилой героя. Это было так здорово, так потрясающе здорово, что у меня мороз по шкуре пошел.
— Что это, тятя? — спросил я тихим голосом у отца, а тот посмотрел на меня улыбчивыми глазами, сказал:
— Это, сынок, звонят. В меньшиковской церкви. Колокола звонят.
— Колокола? Это для него? — кивнул я на могилку.
— Наверно, — ответил отец. — И для нас — тоже.
О колокольном звоне я только слыхал от других, но вот теперь… Теперь звон этот вызывал во мне какие-то странные чувства вечного и прекрасно-непостижимого. Будто в этих наплывающих и тающих звуках колокола растворялся я сам, уносился душой в неведомые и заманчивые дали, весь превращаясь в чудную музыку нескончаемого для меня времени. И было мне светло. И радостно было мне. И вновь вела нас тихая дорога на встречу с другими для меня радостями.
Сразу же за рощицей открылось нам широкое поле с необозримой и сияющей в солнечном озарении далью. Справа голубел вдали лес. Этакая ровная квадратная стена, красиво вписанная самой природой в светлый окаем небосклона. Отец сказал, что то меньшиковская роща. Но сказал он это так, как будто роща та была чем-то знаменита. И я смотрел на ту рощу, как на знаменитую. Слева от нее сгрудились дома, а над ними белым, точно из снега вылепленным, дивом высилась церковь. Она привлекла все мое внимание, и я уж не мог оторвать от нее глаз.
Когда мы подъехали ближе, то я увидел на церкви три нежно-зеленых маковки — две поменьше, а одна побольше. На той что побольше торчал желтый крест. Очень тоненький крест, весь в каких-то хитрых завитушках. Он, казалось, медленно плыл в чистом синем небе.