Анисимовна понесла меня на руках, будто маленького, — стыдно стало. А в доме на меня глянули голубые глаза девчонки и звонкий голос спросил:
— Ты это сам себе, да? Так нос расквасил…
— Не приставай, — сказала Анисимовна девочке.
Она зажала мою голову, и тут же в носу у меня так защипало, что слезы сами по себе покатились горохом из моих глаз. Дома я бы, наверно, заревел, заверещал поросенком, чтобы мама пожалела меня, но тут, у чужих людей, да еще в присутствии этой голубоглазой и звонкоголосой девчонки плакать мне было совестно.
Голубоглазая Лена показала нам с Ванькой чудесные игрушки, каких мы никогда еще в своей жизни не видывали. У меня глаза разбежались на все это царство кукол: коричневый медведь с блестящими глазами, забавная собачонка с высунутым красным языком, светловолосая и голубоглазая, как сама Лена, кукла, что, как живая, говорила: «Ма-ма». Вот уж потеха! Как и почему эта кукла говорит? Украсть бы ее, а потом во всем по-своему разобраться. Но тут я увидел и услышал нечто другое, более восхитительное. Это когда появились в доме отец и Заиграйкин.
— А ну-ка, Заиграйкин, заиграй, — сказал отец, глянув в нашу сторону. — Пускай ребятишки послушают.
— Это можно! — Заиграйкин подошел к блестящему ящику с большой медной трубой, что стоял в углу на столике рядом с какой-то кадушкой.
Заиграйкин молча достал откуда-то кривую штучку, вставил ее в отверстие сбоку ящичка, стал накручивать. Затем на зеленый кружок ящичка поклал черный кружок и на тот кружок опустил светлую головку с острой иглой. Послышалось шипение, точно где-то на сковородке жарились оладьи, а затем из медной трубы грянула музыка и запел человек:
Много, много голосов тут же подхватило:
Зацокали подковы, пронзительно и лихо засвистел кто-то. А я уж ждал, что вот сейчас из медной трубы выскочат на рысистых лошадях красные конники с шашками наголо и среди них увижу я Захара Захарыча. И хотя ничего этого не случилось, я все равно стоял, как истукан, слушая песню.
Ванька тянулся, засматривая в медную трубу. Потом спросил у Заиграйкина:
— А куда они делись?
— Ускакали, — улыбнулся Заиграйкин. — Но мы их можем вернуть. Вот поставлю пластинку снова, и они запоют.
— Ускакали, и ладно, — сказал отец и попросил: — Ты лучше давай ту самую. Про Хаз-Булата.
— Можно и это. — Заиграйкин стал перебирать пластинки, что лежали в картонной коробке.
Сам из себя Заиграйкин сухощавый, скуластый, несколько сутуловат. Голос у него глуховатый, мягкий и тягучий, улыбка — спокойная, располагающая к себе. Он не казался грубым мужиком, не ругался, не сквернословил, как наши деревенские дяди, не баловался и табаком. И зубы у него потому белые и пальцы не прокопченные до темно-коричневого цвета, как у нашего родителя. И горькую он не употреблял так часто и так много, как это случается с нашими деревенскими мужиками. Обо всем этом узнал я потом, когда ближе познакомился с Заиграйкиным.
В нашу деревню приезжал он как уполномоченный от района. В летнее время приезд его был для нас, мальчишек, настоящим событием. А почему? Да потому, что Заиграйкин приезжал обычно на своем чудо-коне — велосипеде или самокате, как у нас называли эту диковинную машину.
Вдруг раздается тонкая трель, и вслед за нею слышится радостное: «Заиграйкин едет!» И ты срываешься с места, бежишь на улицу и видишь, как по пыльной дороге бесшумно и мягко едет верхом на самокате уполномоченный Заиграйкин. Он держится за рогульки с черными наконечниками, ногами крутит колесико с одетой на него цепкой. Одна штанина схвачена какой-то булавкой, и виден коричневый носок. Черные магазинные ботинки тускло поблескивают под слоем пыли. В тонких спицах велосипеда играет солнце, узорчатая полоска стелется из-под красных колес, и мы, мальчишки, стараемся не затоптать ее, мчась с высунутыми языками за чудо-конем. Мы даже стараемся обогнать Заиграйкина, но это нам не удается. Вдруг Заиграйкин останавливается, спрыгивает с велосипеда, говорит: