И в который уж раз зашлась заразительным смехом.
— Лена, бесстыдница! — сказала, заглянув в горницу, Ольга Анисимовна. — Разве же можно так?
Лена ничуть не смутилась и ответила:
— Так это же такая песня, мам. А ты же сама сказала, что из песни слов не выкинешь.
— Ну и хитра же ты, девка, — прищурила глаз Ольга Анисимовна. — Нашла что сказать. Только смотри, чтобы такого от тебя я больше не слышала.
Когда же мы с Ванькой сидели в ходке, чтобы тронуться со двора, Лена подбежала и торопливо сунула мне в руки игрушку.
— Это тебе. Бери.
То была резиновая собачка с высунутым красным лоскутком языка. Собачка в моих руках взвизгнула, как живая, а Лена сказала:
— Приезжай еще. Ладно? Я тебе еще потом что-то подарю. Ты очень забавный мальчишка. — И она смотрела на меня ясно-голубыми, широко распахнутыми глазами.
— Ну вот, — сказал отец провожающим нас Ольге Анисимовне и Заиграйкину, — мы и породнимся.
— Хорошо, хорошо! — Заиграйкин дружески похлопал отца по плечу. — Породниться мы всегда успеем. А пока надо всем нам покрепче стать на ноги, доказать кой-кому, что мы не лыком шиты. Ну, бывайте! Счастливого вам путешествия и до новых, приятных встреч.
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
Кукушкино сердце
Меньшиковская роща встретила нас приветливо, приняв под свой темно-зеленый свод. Могучие белые стволы берез медленно перед нами расступались, давая дорогу. Послеполуденное солнце едва пробивалось через густую зелень листвы, и плотная тишина затаилась между лесин, подстерегая всякие звуки. Вот где-то цвиринькнула какая-то птичка, затем разнесся ликующий голос иволги, а потом звонко и скрипуче прострекотала сорока. Совсем рядом прокуковала кукушка, но где она была — я так и не мог рассмотреть ее среди густых березовых косм. Вот только обочь дороги под лесинами ярко синели цветочки — кукушкины слезки. От них это, наверно, так сладко пахло. Конфетами пахло, что давала нам Ольга Анисимовна. Надо бы было попросить отца остановиться, нарвать цветов, да тут уж роща кончилась, впереди открылось светлое поле, за которым далеко-далеко синей полоской виднелся край земли. Когда же я об этом спросил у отца, то он, с нежностью на меня глядя, сказал:
— До края земли, сынок, мы не доедем. Нет края земли, хыть всю жисть вот так едь и едь.
— Ого! — удивился Ванька. — А как же небо? Оно же во-он куда опустилось.
— А небо, — сказал отец, — небо само собой. Вот вырастете и тогда все сами поймете.
Я молчал, раздумывая над сказанным отцом, когда отец говорит:
— А не завернуть ли в Бородихино, к моему свояку Демушке Чернякину? Потешный мужичонок. Года три уж с ним не виделись. Интересно, как он там?
Мы свернули с дороги вправо и поехали по едва заметному тележному следу, заросшему какой-то ржавой травой. Ходок покачивало с боку на бок, мне приходилось держаться за отца, чтобы не вывалиться из ходка и не угодить под колеса.
Белые плешины солончаков слепили глаза. Разрезая их скорлупу, колеса шуршали, и я боялся, что мы тут застрянем, провалившись по самые ступицы. И в самом деле в какой-то кочковатой низине ходок наш застрял. Игренька рвался из хомута, месил ногами вязкую грязь. Отец соскочил на землю, ухватился обеими руками за коробок и стал помогать Игреньке, ласково ему говоря:
— Но, но, малютка, еще чуток поднатужься…
Когда ходок выскочил на твердое место, отец остановил коня, чтобы он немножко передохнул, а сам свернул цигарку и задымил с наслаждением. Игренька покашивался на отца и поводил ушами, как бы спрашивая: «Ну, долго ли еще стоять?»
Синяя роща впереди быстро приближалась. Из нее на дорогу вылез с большой вязанкой березовых веток мужичонок в красной выгоревшей рубахе, в каких-то неестественно широких серых портках, заправленных в рыжие голенища бродней. Мужичонок был простоволосым, и черные космы торчали во все стороны. Из-под этих косм черными угольками зыркали глаза. Маленькое, с кулачок, лицо было обтянуто смуглой щетинистой кожей, а руки, которыми он держал перекинутый через плечо конец веревки, были широченные и грубые, точно выкованные из железа.
— Ёк-макарёк! Дементий Иванович, здорово! — прокричал отец и попридержал Игреньку, натягивая вожжи.
Какой радостью вдруг озарилось лицо мужика! От глаз побежали длинные морщинки, серые губы растянулись в восторженной улыбочке, обнажая вконец прокуренные зубы. Даже уши задвигались под космами. Дементий Иванович дернул, как лошадь, головой и прямо-таки застонал каким-то сиплым, почти бабским голоском.